Симку звали тогда просто Симка. Это потом уже его титулы, и имена, не стали умещаться на машинописной странице с печатями — но к тому что будет потом, то, о чём здесь будет рассказано, имеет очень малое отношение, потому что для этого потома, до которого ещё добраться надо сначала, для этого потома Симкина история совсем не обязательна; у многих, у которых было такое же потом, ничего подобного и близко никогда в жизни не случалось и случиться не могло, а потом — был. Так что Симкиное потом настало не благодаря, а вопреки… Ну вот, потом было потом; — а в то время, в котором застряло и никак не выберется начало нашей истории, Симка был просто Симка, — симпатичный стройный подросток. Только мальчишеская грация его движений, — та удивительная грация движений свойственная подросткам, которой даже названия нет во взрослых языках мира, — настолько это неуловимая вещь в себе, — и многим она казалась признаком его социального происхождения, потому что Симка происходил из о-очень высокопоставленной семьи нового советского чиновника, а это тогда значило многое, да и сейчас значит. Потому что это вот Симкин папа мог позвонить на любого, и любого бы расстреляли, а вот если бы любой позвонил на Симкиного папу, то расстреляли бы любого, а не Симкиного папу. Потому что это была тогда демократия нового, советского, типа. Впрочем и на Симкиного папу нашлось бы кому и что позвонить, если поискать. А кто, что: — вам хватит знать, что товарища Антонова-Овсеенко в доме Симки звали «дядя Володя»? — А? — э, — молчу, молчу… В общем Симка, как это и естественно для единственного сына Такого Человека, привык к неизменно низменно-доброжелательному вниманию окружающих; и вместе с этим он привык к свободе и независимости, как к должному в этой жизни. Но при всём при этом он не был слишком избалованным мальчиком; — и ещё что самое главное, — его сердце не было поражено тем страшным, неизлечимым пороком превосходства над остальными природными существами топчущими босиком землю, пороком, который превращает потом людей в начальственных нелюдей…

Последнее обстоятельство очень огорчало его маму, Клеопатру Львовну: — «Нет, вы только посмотрите — он водится со ВСЯКОЙ РВАНЬЮ! Отец, скажи ЕМУ!» — и вот этим «скажи», дело совсем еще не заканчивалось. Но охранительные усилия Клеопатры Львовны оставались без результатов и без последствий, — ее сын всё равно продолжал «водиться с рванью», — а именно он продолжал дружить с детьми людей из папиной охраны, а папа на это не реагировал. Если быть честным, то Симке трудно и было бы поступать иначе, других детей рядом попросту не было; общаться своими детьми с детьми прочих высокопоставленных товарищей не настолько безопасно на этом уровне жизни, на сколько мы можем думать; родители предпочитали для собственного сына общество детей посудомоек сыновьям расстрельных маршалов.

И еще одна интересная особенность отличала Симку от его ровесников и по ту, и по эту, сторону трехметрового дощатого забора, выкрашенного маслянистой, тёмно-зелёной, скромной краской: — он, совсем нескромно, был очень похож на девушку… В раннем детстве это ещё совсем не огорчало его маму, зато это не нравилось самому Симе, с яростной злостью он отбивался от невесть откуда бравшихся взрослых дяденек, которые хотели поцеловать его в губы, пытались это делать, а Сима вырывался, убегал, и докладывал маме. Мама начинала нервничать, уходила к папе, и потом этого целовальщика Симка никогда в жизни мог не опасаться. Но приходили другие взрослые, и снова пытались его поцеловать. Чем это занятие могло им так нравиться?!

После, как-то так незаметно для себя, Сима уже не стал докладывать маме обо вся и обо всём, а о таких случаях, когда взрослый надоел поцелуями, он рассказывать и вообще перестал. Даже наоборот, стал рассматривать разрешение на поцелуй, как специальную награду дяде взрослому, за интересное поведение, и хорошее отношение, которую в общем-то надо экономить, хотя она всегда при себе, и меньше её не становится, но всё равно, — не каждому это можно. Вот сам он вполне мог бы и обойтись… Тем не менее умел подкрепить какую-то секретную, или не очень правильную, просьбу к взрослому таким вот предложением: — «сделаешь то, о чём я прошу, можешь меня поцеловать!», — и что особенно интересно: — не отказывались! То, что это было опасное предложение, мальчик понимал, но он точно знал, неизвестным ему самому чутьём, кому можно предложить эту секретненькую награду, а кому лучше просто сказать что хочешь быть лётчиком, — как Валерий Чкалов…

В десять лет он уже использовал все обычные мальчишеские способы онанизма, и считал, что нравиться взрослым вовсе не настолько стыдно и плохо как другие думают, и вообще открыл для себя все те мальчишеские пороки, которые мальчишки открывают для себя к десяти годам жизни. Такие умные вещи, как рефлексия, им в этом возрасте не угрожают, и Симка не задумывался над тем, к кому он собственно сам себя относит, к мальчикам, или к девочкам? Он был сам собой, а всё остальное это были проблемы для других, — но те, другие, тоже не слишком глубоко в эти проблемы вникали к его счастью, и поэтому над ним всегда было безоблачное небо, — как над Испанией перед франкистским мятежом… Но для себя мальчик четко различал тех взрослых, которым он бы «всё позволил», от тех, кому рассказывал сказку про Валерия Чкалова.

Неизвестно откуда он взял это трепетное выражение: — позволить ему всё, — может вычитал во взрослой книге, или в каком-нибудь кине услышал, но произносить эти слова, — иногда про себя, а иногда даже вслух, по отношению к нравящемуся юноше, — это вызывало у мальчишки сладостную дрожь в локтях и мучительное пылание на щеках. Что именно «всё» он бы «позволил», он объяснить словами бы не сумел, но то что они с тем юношей должны быть при этом совершенно голыми, это мальчику было известно точно. Дальше уже шли фантазии, но прикоснуться друг к другу голыми, это была не фантазия. В общем если один взрослый говорил ему, что он похож на девочку, — то получал улыбку, и приветственное движение бедер мальчишки навстречу; если это говорил другой, то нарывался на грубость, совершенно неожиданную у воспитанного мальчика.

Постепенно ему стало нравиться считать себя девочкой, но так, чтобы об этом никто-никто не догадался, — о, это была такая сложная конструкция! Симка считал себя мальчиком, который считает себя девочкой, и разбирательство в этом вопросе половой принадлежности доставляло ему такое удовольствие, что он мог онанировать разглядывая себя раздетого в зеркале, или даже просто так без зеркала, только повторяя вслух или мысленно: Я — ДЕВОЧКА! — так и только так: — мальчик, который является девочкой. В общем-то к этому относится и то, что другие мальчики с таким мальчиком должны делать то, что мальчики делают с девочками. Это было важно. Тут начинался океан фантазии подростка, и глубже в этот вопрос Симка тогда еще не углублялся, но постепенно это знание пришло само собой во время мальчишеского онанизма, и где-то уже далеко переходило за обычный для детей его возраста подростковый транссексуализм. Но остальные не должны были догадываться о его настоящей природе, остальным он показывался только как мальчик, которому нравится изображать из себя девочку как раз потому, что девочкой-то он стать никогда не может.

Сплошную черту под этим глубинным процессом подвел новогодний карнавал, устроенной для учащихся самых лучших школ страны, в самом известном всему миру месте, там где он с тех пор и стал всегда устраиваться, и все запросто водят теперь туда своих детей, забыв, затоптав, память о том первом празднике школьного карнавала. Идея праздника новогодней ёлки тогда тоже была проста и понятна любой маме: — «Наши дети должны знать друг друга, им ведь потом жить…» Но тогда это всё было внове, первое, невообразимое восстановление отменённой дореволюционной традиции… Это была первая новогодняя ёлка после долгого перерыва и попыток каких-то революционных праздников, о которых зато вот теперь все забыли, да и тогда они смотрелись странно, и ни за какие праздники у народа не шли.