Потом он дал рукояти кортика выйти из себя, причём по ощущениям он сперва испугался что произошло неприятное, он потрогал себя, но там всё было чистенько, и мальчик сам понял, что это так и должно быть, ведь что-то оттуда из него выходило, поэтому так кажется что это шайзе-майзе, а на самом деле нет ничего, это только так кажется. Он сунул свой любовный кортик под матрас в ногах, кинулся лицом в подушку, по-настоящему выебанный сперва матросом а потом морским кортиком попкой кверху, — пусть пока отдохнёт, — и уснул. Утром его никто не разбудил, он проспал и опоздал в школу.

В общем всё происшедшее с ним казалось бы снова не оставило в его сознании никакого отпечатка, — просто он теперь стал любовником матроса, это стыдненько, если об этом узнают братья, или мальчики в школе, но о таких вещах в их школе между прочим говорили друг с другом старшие, и чем-то необычайным или позорным это ему не казалось. Один мальчик рассказывал ему про матроса, который завёл его за бочки, стащил трусы, воткнул прямо ему в попку свой матросский бушприт, и спустил! Тот мальчик ещё спрашивал у Ильзе: — «а я не забеременею, как мама?» — мама этого мальчика была тогда как раз беременная, и все говорили что это от матроса. Ильзе ничего путного ответить ему не сумел, но с интересом выслушал, и запомнил. И сам он теперь, когда матрос спустил ему самому в попу, тоже побаивался, и очень хотел бы у кого-нибудь спросить то же самое. То, что от матроса действительно можно забеременеть, знал не только он, об этом знали все мальчишки Бремерхафена. Поэтому в тот же день он сам пошёл в порт, встретил там того, выебанного на полгода раньше его мальчика, и спросил как будто просто так: — «Ты помнишь, ты мне рассказывал про того матроса?» — тот вытаращился: — «Про какого проматроса?» — «Ну, который тебя… тебе… ну в общем… это.» — «А…» — сказал тот мальчик: — «Ерунда это, мальчишки не беременеют, это только у девочек так!» Эта информация очень успокоила Ильзе, зато его вопрос не остался без внимания у того мальчишки, хотя спрашивать он у Ильзе не стал, а лучше, если бы спросил, тогда может быть вообще все события пошли по-другому. Но он промолчал, скрыл свой интерес, потому что давно уже знал о том, что у Ильзе живёт на квартире матрос со страшного железного дредноута Лютцев, который вся предвоенная Германия знала как самый секретный корабль в мире…

Больше Ильзе никому и ничего не рассказывал о случившимся. Зато теперь он каждый вечер заходил к матросу в комнату, благо что в их доме все ложились спать рано-прерано, и им помешать в это время было некому. Мальчик и матрос уже не тратили время на притворную игру в карты. Мальчишка попросту ложился не спрашивая разрешения, растягивался на постели матроса, как на своей собственной, и ждал пока тот, стесняясь и отворачиваясь, раздевается. Хотя стесняться этому греческому матросскому богу было абсолютно нечего, — мальчишке нравилось в нём всё! Ильзе готов был без конца любоваться его коленями, возбуждался до дрожи в кончиках пальцев на его мускулистый зад, бесконечно завидовал плоской мощи рельефных, как каменная стена, мышц его груди, украшенной тёмными сладкими сосцами, — тут на мальчика всегда наступало затмение, потому что он хотел чтобы в этих сосцах было ещё и молоко, и он бы тогда сосал их день и ночь, причём это молоко представлялось ему, — к ужасу всех воспитателей мальчиков во вселенной, — вкусом вовсе и не молока, а того, что он заглатывал потом на самом деле, причём не из сосков, а прямо из спускающего ему в рот матросского корабельного насоса, потому что да, мальчик именно это обычно и делал. У сошедшего на берег прямо с трапа корабельного Олимпа мальчишеского бога, этот чистенький двенадцатилетний мальчишка самым спокойным образом сосал хуй. Увы вам, увы нам, наш добрый читатель, но этот воспитанный двенадцатилетний мальчик, — один из лучших учеников в школе, никогда не смоливший папироску в туалете, ни разу не заматерившийся даже в разговорах с другими подростками, обязательно посещающий по воскресным дням старую портовую церковь, — он сам заглатывал мужскую сперму взрослого матроса с мастерством портовой шлюхи, и не хотел видеть в этом ничего противного естеству его мальчишеской природы! Ни блестящие чистые зрачки мальчишеских глаз, ни отглаженная чистота школьной матросски, вовсе не гарантия, когда речь идёт о мальчиках. А сам мальчишка был просто по-настоящему счастлив, когда видел какое невероятное удовольствие доставляет его любовнику эта возможность спустить мальчику прямо в горло его детского рта, и особенно больше всего то, как запросто проглатывает мальчик, с настолько откровенным и жадным желанием, что сам при этом спускает себе на живот, — и потом мальчишка какое-то время лежит с закрытыми глазами, от счастья и любви к своему невозможному другу.

Обычно их вечер начинался с того, что мальчик ложился на постель и смотрел как раздевается его любовник: — предмет немыслимой зависти всех портовых пацанов, — от тех, которые пили на тюках египетского хлопка дешевое вино с грузчиками, и сами были немытые и чумазые как египтяне, до тех прилизанных старших мальчиков, которые, так просто, ходили мимо стоявшего вторым бортом Лютцева, размахивая школьными ранцами; — впрочем и настоящие школьники тоже бегали по пирсу, потому что интереснее военных кораблей для мальчишек ничего в мире и не бывает. И пусть другие пацаны завидовали ему: — ему, и только ему, было позволено развалиться на постели бога, и смотреть, сколько захочется, как его матросский бог раздевается, ничего не скрывая от наблюдающей за ним пары мальчишечьих синих как северное море в полдень, глаз! И потом начиналось…! Взрослый любовник ложился на мальчика, и начинал раздевать его из-под себя, вытаскивая его рубашки, майки, и трусы во все стороны, всё это вылезало из-под лежащего на раздеваемом мальчике матроса с самых немыслимых в топологическом понимании пространства сторон, а встать ему мальчик всё равно бы не дал, разомкнуть кольцо его довольно-таки сильных рук, можно было бы только через слёзы, а его слёз матрос боялся больше океанского тайфуна в самой большой камере Моабита, а там промежду прочим сидели, отбывая тысячелетние как сам третий рейх сроки именно за гомосексуализм на службе, два мичмана с крейсера Эмден. Суд не стал выяснять кто из них был сказуемое, а кто подлежащее, потому что в Великой Германии, не должно быть тех, кто позорит честь и славу Великой Германии, таким вот позорным способом, — сказал фюрер. А сейчас фюрер сам смотрел с портрета над постелью матроса, как матрос позорит честь и славу фатерлянда раздевая мальчика прямо из под себя, как выдёргивает откуда-то сбоку рвущуюся рубашку, и молчал, даже пропитанный его фюрерской соплёй ус не дёрнулся. Нет, странный человек был этот фюрер, кто его знает, что он на самом деле обо всём этом думал, — если думал вообще что-нибудь.

Мальчишка прилипал к взрослому телу всем, чем мог прилипнуть: грудью, животом, торчащим твёрдой палкой пискуном, и потом они бессовестно решали, что они будут делать в постели: — или сперва матрос будет тыкать мальчика в жопу, — или мальчик сначала будет дрочиться в руках матроса, а тот будет смотреть, как мальчик спустит и гладить ему колени и целовать их ему губами; — или он начнёт мучать мальчика, — свяжет ему ноги и руки и после этого мучения станет стоя насаживать его в зад связанного, держа связанного мальчишку на руках. Между прочим сам мальчик оказался неистощимым на стыдные выдумки, смуглый бог в матросской форме удивлялся, и начинал не верить в то что он у мальчишки первый. Но на самом деле он был первее первого, — до его появления мальчику и в голову не приходило заниматься такими вещами со взрослым мужчиной или с другим мальчиком, хотя он любил дрочиться сам, а подрочиться со своим ровесником для пацана всё равно что подрочиться самому. Но Ильзе никогда не занимался этим с другими мальчиками, и его злили эти подозрения. Тем более потому что раньше, — когда он ещё не знал, он онанировал на фрау Штокманн, школьную учительницу от которой вкусно пахло на уроках, и которую он в мечтах выебал по-всякому бесчисленное количество раз. На фрау Штокман дрочились и другие мальчики из класса, они об этом рассказывали ему потому что у Ильзе было самое интересное место, — он сидел прямо перед столом фрау Штокман, дышал её запахом и видел её колени раздвинутые во время урока… Но теперь фрау Штокман отошла на задний план его внимания настолько, что это заметила даже она сама, и в его тетрадях прибавилось плохих отметок. Так что ещё бы не было обидно: — нахватать из-за любви к матросу двоек и выслушивать потом его же матросские подозрения! Любой другой мальчик на месте Ильзе вообще бы обиделся, но Ильзе прощал своего любовника. Потому что неважно, верил матрос мальчику, или не совсем верил, но ебал он ненасытного в этом смысле мальчика старательно и всегда; слова: — устал, и — не хочу, — в его немецком словаре отсутствовали. А мальчик навсегда вырвал из своих собственных словарей все страницы со словами нет и не надо. Впрочем их язык беднее из-за этого не становился…