Тысяча девятьсот девяносто первый год. Зима. Новый город. В одном из городских офисов за письменным столом сидит женщина, что-то пишет. Кабинет ее расположен в одной из двух комнат типовой будки-кубика, которая угнездилась в восточном торце небольшой парковочной площадки. Из окна кабинета видна целая когорта машин, их лакированные бока тускло посверкивают под лучами холодного солнца. У каждой на кузове — пластиковая красно-сине-белая нашлепка — "М. и П. Автошкола".

Женщина, оторвавшись от своих записей, смотрит в окно, по-хозяйски снисходительно разглядывая машины. Чуть дольше ее взгляд задерживается на самой новой: "форд-фиеста", кобальт, последняя модель. Этот "форд" особый, они получили его только сегодня, двадцатый их автомобиль. "20". Ей нравятся очертания этих цифр, соблазнительно гладкие, округлые, они ассоциируются с прохладным зеленым мраморным шариком.

Тут из серой бетонной коробки, нависающей над западным торцом парковки, как раз напротив окон ее кабинета, выходит инструктор и устремляется к одной из аккуратно поставленных машинок. Женщина слегка раздосадована, хотя понимает, что его вторжение в идеальное каре неизбежно и, наоборот, замечательно, еще минута — и машинка выкатывается из ряда, чтобы подхватить первого сегодняшнего клиента. К середине дня площадка окончательно опустеет и только к позднему вечеру наполнится вновь. Примерно так же работают легкие: утром машины — это углекислый газ, который следует исторгнуть, а вечером, обогатившись прибылью, они возвращаются уже как живительный кислород.

Подобные городки, где каждому требуется машина, в Европе давно считаются самыми перспективными для такого бизнеса, то есть без шоферских прав тут как без рук. Население, разумеется, будет расти, и соответственно — количество клиентов. Да, это великолепно, но все равно ей было жаль, что безупречный прямоугольник (ведь с появлением двадцатой четыре ряда по пять машин образовывали именно такую фигуру) теперь испорчен.

В облике самой женщины, смакующей это столь эфемерное геометрическое совершенство, нет ни намека на аскетизм, которого поневоле ожидаешь от любительницы математических изысков и безупречно симметричных конфигураций. Наоборот. Натуральный загар, привезенный из недавнего отпуска за границей, лишь слегка подправлен дорогим тональным кремом. Вообще эту женщину отличает плотность, основательность во всем облике. Массивная золотая цепочка, толстый слой крем-пудры, тяжеловатые бедра, густо накрашенные губы. Ни намека на суровую угловатость прямоугольников. Дама весьма зрелого возраста, но вполне энергичная и довольная собой. Ярко-красный костюм с черным воротником и небольшими "плечиками", удобные туфли на среднем каблуке и серьги от "Шанель" — весьма дорогая бижутерия. Волосы каштановые с рыжим отливом, глаза ласковые, но, если присмотреться, очень властные и цепко все подмечающие. На столе перед дамой лежат два объемистых гроссбуха в переплетах из тисненой кожи, точно в тон той, которой обит стол. Указательным пальцем правой руки она машинально чертит какие-то цифры на покоящемся слева гроссбухе, словно любовно его утешает перед тем, как нарушить божественно совершенную симметрию и его очертаний, перед тем, как непочтительно его распахнуть и выудить необходимые данные.

Звонит телефон, но дама даже не смотрит на него, в конце-то концов, еще только восемь, и она имеет право допить кофе со свежим датским пирожком, купленным в одном из соседних магазинчиков, где торгуют горячей выпечкой. Дама принимает решение: если телефон прозвонит десять раз, она, так и быть, снимет трубку. Одиннадцатый: она снимает. В трубке раздается северный мягкий выговор:

— Это миссис Бак?

— Да.

— Доброе утро, миссис Бак. Это Джули из "Бритиш телеком". Извините за беспокойство, но, может быть, вас заинтересуют сведения о новых услугах, которые собирается предоста…

— Нет, нет, извините, вы ошиблись.

— Прошу прощения, но…

— То есть это я ошиблась. Я не миссис Бак.

— Тем более прошу меня простить. И хотя вы сказали, что вы не…

— Я была ею.

— О-о…

— Но больше я не миссис Бак.

Морин вешает трубку. Интересно, долго она еще будет отзываться на "миссис Бак"? Поскорее бы избавиться от этой привычки. Теперь у нее другая жизнь, которая вполне ее устраивает. Жизнь действительно другая, свежая и пышущая теплом, как этот пирожок, от которого она откусывает маленькие кусочки и потом, осторожно прижимая салфетку, врученную вместе с пирожком, вытирает края губ. Морин шумно втягивает остатки кофе и причмокивает — тут никто не увидит, как куда-то подевались ее безупречные манеры, которые она в молодости столь мучительно в себя впихивала. Допив, она посмотрела на гроссбухи и открыла тот, который поглаживала. Она не сомневалась, что свеженькие данные, скрытые под тисненым переплетом, отменно хороши, иначе и быть не может.

В этот самый миг, когда Морин открывает гроссбух, примерно в пятидесяти милях от ее офиса на обочине перед эстакадой, ведущей в Лондон, переминаясь с пятки на носок и с носка на пятку, стоит мужчина. Он уже минут шесть раскачивается таким манером вперед-назад. Здесь на небе никаких проблесков солнца, оно обложено тучами, и моросит нудный дождь.

Люди, спешащие мимо к станции подземки, стараются на этого мужчину не смотреть. Его неприкаянность, пугающе бессмысленная улыбка и нелепые раскачиванья явно нездорового, измотанного тела заставляют насторожиться, все тут же делают вывод, что человек слегка не в себе, и предпочитают его не замечать. Между тем улыбка мужчины становится еще шире, с губ срывается даже что-то похожее на смешок, который, впрочем, заглушен шумом ползущего по тоннелю поезда метро.

Улыбка вдруг исчезает. Мужчина подносит к губам жестяную банку, крепко стиснутую в левой руке, и делает большой глоток. Опустошив жестянку, яростно ее сплющивает и бросает в лежащую рядом кучку из шести таких же искореженных. Он перестает раскачиваться. По лицу его разливается спокойствие. Мужчина закрывает глаза.

На лице его, теперь абсолютно отрешенном, сразу резче проступают все изъяны и уроны. Красные ниточки сосудов змеятся по скулам и по носу, под глазом — остатки кровоподтека. Сальные волосы, слипшиеся от грязи, стоят торчком, будто намазанные гелем, они напоминают обломанные перья на спине у раненого голубя. Углы тонких губ опущены вниз. Выражение лица не то чтобы печальное, такое бывает у людей, которым дали наркоз. Пароксизму оживления уже не под силу распялить этот скорбный рот в широкой улыбке, чтобы продолжить пантомиму веселья, изобразить улыбку, вызванную какой-то неведомой шуткой, предназначенной докучливому дождю.

Глаза мужчины все еще закрыты. Люди, идущие мимо, почти бегут. Дождь усиливается, водяную завесу ветер сносит внутрь, под эстакаду. Но мужчина не трогается с места, хотя к перрону подошел очередной поезд.

Его одежда насквозь промокла, сырость лишила ее красок, сделав не то чтобы бесцветной, но однотонной, без малейших намеков на оттенки. Это был цвет тайного далекого мира, отделенного невидимой гранью от мира, его окружающего.

Губы мужчины вдруг дрогнули в некоем подобии улыбки. Глаза снова приоткрылись. Они были как пустота. Когда-то васильковые, теперь они стали такими же, как одежда, — тусклыми и словно вылинявшими. Но вот в этой тусклости на миг вспыхивает лучик — всполох былой синевы — на уровне зелено-синей части цветового спектра, немое послание, которое некому прочесть. Веки приоткрываются чуть шире. Затем мужчина снова закрывает глаза. И делает шаг вперед. Чтобы на него не натолкнуться, поток пешеходов резко изгибается в сторону, поневоле реагируя на возникшее препятствие.