Парнишка, похоже, не был согласен с таким пренебрежительным отношением к его недугу. А поскольку я не был уверен в скоропалительном диагнозе, то с медицинского ликбеза перешел к вопросу, интересовавшему меня гораздо больше:

— Ну, как бы там ни было, а обознался ты, парень. Я не знатен. Так что не стоит величать меня незаслуженными титулами. В иных странах за это можно головой поплатиться.

Монашек дослушал с самым серьезным выражением лица и понятливо кивнул.

— Прошу прощения, ваша милость. Что со слепца взять…

Потом помолчал и, поняв, что я не намерен продолжать эту тему, почти шепотом произнес:

— Один совет позволите?

— Почему нет? — я подтянул к себе вторую котомку. Тоже не очень большую, но набитую туго, под завязку. — Ты же денег за него не просишь. Излагай…

— Если хотите подольше сохранить свое происхождение в тайне, наденьте перчатки. Их можно объяснить ожогами или другими неприглядными шрамами.

— О чем ты говоришь? — я и в самом деле ничего не понял.

Митрофан, еще больше понизив голос, охотно объяснил:

— Вы уж не обессудьте, ваша милость, но кожа у вас на руках гладкая, как у архиерея. Только благовониями не пахнет. Значит, в хозяйстве для каждого дела слуга имеется…

И как сказал он это, с моих глаз будто пелена свалилась. Словно последний, недостающий фрагмент пазла встал на свое место, придав мозаике осмысленную завершенность картины. То-то я все ломал голову, почему и ушлый купец Круглей и опытнейший капитан наемников Франц, по прозвищу Рыжий Лис, да и вообще все вокруг так ко мне расположены? Почему каждое слово воспринимают как откровение? Нет, я не хочу сказать, что молол чепуху — наоборот, старался, как мог. Но ведь в жизни никогда так гладко не бывает. Обязательно отыщется тот, кто станет оспаривать даже самые мудрые приказы. А мои советы и распоряжения исполнялись беспрекословно, без малейших обсуждений и рассуждений.

Зато теперь все понятно. Зоркие глаза моих новых друзей наверняка подметили такую незначительную деталь, с точки зрения человека цивилизованного, как ухоженные (в смысле не шахтерские и не крестьянские) руки. И она сказала им больше, чем «императорская» татуировка под мышкой. Потому как быть «белоручкой» не зазорно — а дорого. Очень, очень дорого! О мелкопоместных шляхтичах и прочих шевалье даже упоминать не стоит. Не всякому светлому графу-князю по карману. Он и «светлый», кстати, потому, что рученьки белые.

Соответственно, я сразу был для них не диким варваром из далеких снежных Карпат, а «сиятельством»! Или — светлостью… А что не желал в этом признаваться, так у сильных мира сего свои причуды. Отчего не подыграть дворянину? Авось зачтется. При последующей раздаче милостей… Когда блажить перестанет.

Черт, черт и еще раз черт! Так обломаться… А я ведь поверил! Повелся, как последний лох! Друзьями считал. А они меня… И Чичка тоже хороша. В то, что мужчина мог бы не обратить внимания на руки, я еще смог бы поверить. Но что этот нюанс проглядела женщина… Увольте, дураков нет. Только что закончились. Нет, правильно я сделал, что ушел… Уходимец, блин…

— Сам-то как тут оказался? — спросил у монашка, чтоб сменить тему, одновременно продолжая бороться с узлом на горловине котомки. — Подаяние собираешь или по другой надобности?

— Сбежал я из монастыря, — опустил голову тот.

А вот и товарищ по несчастью образовался. Не одного меня, значит, судьба по свету гонит, как перекати-поле.

— Надоело поститься?.. Ничего, братец. Сейчас подхарчимся за счет разбойничков. На год вперед отъешься.

— Что голод?! — вскинулся тот. Вроде даже обиделся. — Я привычный. С детства досыта не едал. Обрыдло… Года уходят, а толку от меня никакого. Ни себе, ни людям. Вот я и решил дело доброе совершить. Во славу Господа нашего. Как апостолы или великомученики.

Парню, видимо, давно хотелось выговориться, да только собеседник стоящий никак не попадался. Даже на исповеди приходилось молчать, чтоб не выдать себя. Вот и спешил, торопился излить на меня сейчас все свои потаенные мысли, словно плотину прорвало. А мне что? Пускай. Ромку иной раз, после неудачного свидания, на такой поток философии пробивало — никакая дамба не выдержит. А я терпел и поддакивал. Так что и откровения мальца как-нибудь осилю.

— Сколько себя помню, только и видел, что сад, поле да огород. Изредка, если игумен был в благом расположении духа — коровник посылали чистить.

— Это награда? Навоз убирать? — не сдержал я искреннего недоумения.

— Вот и видно, ваша милость, что вы нужды не знаете… — вздохнул монашек. — В хлеву тепло. А как стемнеет, можно в сено зарыться и поспать, если ко всенощной искать не станут. Но и это еще не самое важное. Главное — молоко… — паренек даже губами причмокнул. — Улучил момент, когда никто не смотрит, и соси вымя, сколько успеешь. Коровы-то раздоенные, не брыкаются.

Факт, о таком преимуществе работника скотного двора над полевыми рабочими я бы ни в жизнь не догадался. И не только из-за «благородства кровей», а потому что и молоко, и овощи в магазине покупать привык. А не добывать по месту производства или произрастания. Но кто ж готов с ходу признаться, что чего-то недопонимает?

— Обо мне после поговорим… Вернемся к твоим делам.

— Как будет угодно вашей милости, — не возражал Митрофан. — Как закончили прополку, так я в бега и подался. И время теплое, и искать дольше не станут. А когда хватятся, так за мной и след простынет. Ищи-свищи…

— Разумно… — Узел вроде наконец-то стал поддаваться. Затягивали под нож, или пальцы мои, вопреки замечанию монашка, так загрубели? — Ну а сам подвиг в чем? Какое деяние ты свершить намерен?

— Решил я свет Слова божьего Людоеду-разбойнику принести… — немного конфузясь, ответил Митрофан. — Столько бед он творит в нашей округе, а остановить его некому.

— И ты решил вернуть его на путь истинный?

— Да! — вскочил монашек. — Неужто моя вера недостаточно сильна?! Великомученики с крестом в руке безбоязненно входили в клетку с дикими зверями…

— За что львы и тигры были им весьма благодарны… Оп-па! Наконец-то! А ну-ка, поглядим, что разбойнички здесь припасли?

С этими словами я перевернул котомку и вытряхнул ее содержимое на землю.

— Помилуй нас, Матерь Божья! — вскричал монашек и, даже не сотворив крестного знамения, рухнул в беспамятстве. А я, глядя на неожиданные трофеи, с трудом совладал с рвотным позывом.

Жирно поблескивая прозрачно-восковой желтизной, на утоптанную у кострища землю из котомки густым потоком хлынули отрубленные кисти рук. Много… Очень много. Минимум полсотни. Некоторые из них, скользнув по себе подобным, как небольшие рыбины, закатились прямо в огонь, — и в нос шибануло мерзкой, тошнотворной вонью горящей плоти.

Незакаленному видеоиграми и сумасшедшими изысками голливудских блокбастеров рассудку и в самом деле немудрено отъехать. Я и то едва-едва удержался. Особенно когда приметил размеры всех этих ладошек…

Сохранить сознание помогла не бесчувственность, а наблюдательность. На нескольких пальцах я успел заметить кольца. Оловянные, обручальные. То есть никак с детским возрастом не сочетающиеся.

По существу вопроса, не слишком большая разница, но все же убийство взрослых инстинктивно воспринимается не так болезненно, как истребление невинных детей.

Взять хотя бы того же царя Ирода, согласно Библии, погубившего сколько-то там сотен новорожденных. И все. Заклеймили позором и записали в самые жестокие изуверы, так что даже имя его стало нарицательным. А тем же Тамерланом или Чингисханом, уничтожившими целые страны и народы, до сих пор многие восторгаются, как величайшими полководцами и политическими деятелями. Позабыв о городах, вырезанных до последнего жителя, и курганах, возведенных из черепов пленных… В том числе и подростков, переросших тележную ось.

У меня тут не курган, и не из черепов, но зрелище тоже малоприятное. Особенно если разглядывать «трофей» в одиночку. Так что я, как только устранил причину зловония, повыгребя останки из костра и притрусив их землей, то сразу же принялся приводить в чувство Митрофана. Хоть какая-то компания.