Маленький солдат, которого зовут «Всезнайка», потому что он первый, как сорока на хвосте, приносит все новости, сияет: у него молодая жена; вот еще одно письмо — следовательно, она его помнит! А ведь за ней утрепывали лучшие парни села!

Большой коренастый Жером один спокоен, его крупные руки держат листок бумаги крепко, словно лопату или молот.

— Слава богу, мы с братишкой уже не сироты, у нас есть мама, — произносит он, потирает лысину и снова обеими руками берет листок, — наш отец женился.

Хохот окружающих оставляет его спокойным.

— А велик ли братишка-то? — спрашивает кто-то сквозь смех.

— Сорок четыре стукнуло. Он на два года старше меня. Чего ржете, жеребцы стоялые? — вдруг спохватывается Жером.

В этом же январе 1915 года Барбюс участвовал в первом большом бою и в отступлении на правом берегу Эны. Это был тот самый бой, после которого его произвели в солдаты первого разряда. Барбюс выполнил боевое задание в битве на улицах Круи, которую неприятель поливал сильным пулеметным огнем.

Все началось так.

11 января 1915 года солдат 231-го пехотного полка Анри Барбюс спал как убитый на краю большой воронки. Он спал, пренебрегая холодом, с сумкой вместо подушки под головой. Кепи его было пробито пулей ночью, когда их взвод доставлял деревянные рогатки, обтянутые колючей проволокой, за линию окопов.

Измученные этим ночным переходом с тяжелыми, громоздкими сооружениями, которые они тащили на спине все вверх, все вверх, на гребень холма, под свистом пуль, солдаты спали, повалившись где попало.

В четыре часа ночи их разбудила команда: «В ружье!» Началось сражение, которое длилось около двух суток. Оно шло в Круи по всем канонам уличного боя. Французы укрывались за баррикадами, ведя огонь по наступающим немецким частям. Немцы выбили их из деревенской улицы, и бой продолжался на баррикадах за околицей.

Наибольший урон французам наносил пулеметный огонь. Взвод, в котором был Барбюс, теряя людей, продолжал отбиваться. Надо было подавить пулеметную точку в конце длинной улицы, несколько подымавшейся в гору. Этот незначительный уклон давал возможность немцам вести губительный огонь по защитникам баррикады.

Барбюс никогда никому потом не рассказывал о происшедшем в Круи. Он выполнял приказ начальства. И все. Захлебнувшись, умолк пулемет, только что сразивший половину взвода, с которым Барбюс шел с первого своего часа на фронте.

Через три дня всю дивизию, изрядно потрепанную, отвели в тыл. Барбюс пишет короткое письмо. Оно короче других его писем. Оно стремительно, оно полно жизненных сил: «Замечательное дело: я чувствую себя прекрасно…» Оно полно облегчения: «У-ух! Теперь кончено, нас отвели в тыл…» В нем есть слова, по которым можно судить о пережитом: «…Уши у нас оглохли от пальбы..», «бывали трудные минуты…» Это всегда «мы». Он пережил то, что пережили другие. «У полка много потерь, но он отмечен в приказе по армии за прекрасные действия, а меня собираются произвести в солдаты первого разряда за выполнение задания, представлявшего некоторую опасность».

Через две недели после этого боя, на стоянке в Виньоле, он снова писал жене. Это была стоянка «на отдых», а не на «очередь в окопах». Значит, можно было растянуться на соломе, завернувшись в одеяло. Он так и пишет, лежа на животе, вытянув свои длинные ноги и не обращая внимания на то, что кто-то, споткнувшись о них, громко ругается.

И он снова пишет о бое в Круи: «В нашем взводе выбыла из строя половина состава…»

Он вспоминает все. Картина живет в нем. Он описывает «улицу, перерезанную заграждениями из камней, разрушенные дома, продырявленные снарядами и пулями», вереницы раненых… Он готов рассказать и дальше… Он еще полон смятеньем тех минут. Что-то мешает ему, он заканчивает письмо: «Когда-нибудь в другой раз я расскажу тебе разнообразные перипетии боя в Круи». Когда-нибудь… «Кончится же когда-нибудь война», — он, не сознавая того, мысленно повторяет эту фразу, он ее слышит каждый день то от одного, то от другого. «…Я в конечном счете выбрался… вполне благополучно, — мне повезло», — заключает он.

Через полгода об эпизоде в Круи будет упомянуто снова в связи с получением отличия за спасение раненых. Барбюс объясняет жене, что «в казенной бумаге» отметили спасение им раненых «по соображениям злободневности»; «настоящая причина отличия другая: главным образом оно основано на том, что раньше, при других обстоятельствах, в Эне во время атаки я собрал под огнем товарищей по взводу». «…Некоторую роль сыграло тут и задание, выполненное мною в бою на улице Круи, которую поливал пулемет, но за это, как я писал тебе, меня произвели в солдаты первого разряда».

Вот и все, что стало известно о действиях солдата Барбюса в бою на улице Круи.

Зимой 1915 года он уже имел вид бывалого солдата: шинель его изорвалась, штаны превратились в лохмотья, обувь как будто впитала в себя грязь и глину. Самое ценное его имущество, зажигалка, было потеряно вместе с сумкой в бою. Последнее, пожалуй, наибольшее его огорчение в данный момент.

Все остальное вовсе не так плохо, потому что рота снова была отведена на отдых. Из всех возможных случаев «стоянки на отдых» этот был наиболее благоприятный. В деревне, где расположилась их часть, не все жители эвакуировались. И — что было уже исключительным везением — под постой была занята настоящая кухня с очагом, в котором сейчас весело трещали поленья — самый приятный звук для уха фронтовика. Огонь такой разнообразный: губит, но и спасает. Тепло разливается по телу. И сейчас, когда он и его товарищи поели, их сморило. Побросав котелки куда попало, они свалились на солому и уже сквозь сон обмениваются ласковыми ругательствами. И теперь он мог подумать. Мог окинуть взглядом пройденный путь… Это всегда — опасности. Их ждали не только от немцев, но и от своих: то и дело попадали под свой же огонь.

Начиная от взвода и кончая армиями — всюду царила неразбериха, хаос. Вероятно, это и была стихия войны.

И теперь — тишина деревни, изморозь на стеклах, старушка хозяйка, кофе…

Его письмо домой, как всегда, обстоятельно, это скорее дневник, страница которого улетает от него раньше, чем начата новая.

Вероятно, он напрасно пишет жене обо всем, обо всей грязи, о всем ужасе. Но это для него единственная отдушина. И он не хочет, чтобы все, что он видел, ушло просто так.

Он пишет эти плотные, грубые, весомые строки. От них пахнет потом, соль его выступает из строк, кровь сочится из них.

Он обращает к ней, далекой, нежность, рожденную в окопах, никогда не покидавшую его. Скитающуюся с ним под землей, в норах, в грязи. Никогда не проявляющую себя слишком громко, а разве только легким вздохом. Такой легкий, он все же слышен среди орудийного грома.

Он спрашивает, как она одета. И просит не тратиться на посылки. У него нет уверенности в ее благополучии. Жалкое военное пособие и пятьсот франков от общества литераторов? У нее нет денег даже на метро. Кто мог подумать, что этот транспорт станет роскошью для его жены? Они всегда жили нерасчетливо, не думая о завтрашнем дне. Жалеет ли он об этом? Нет! Он думает только о ней.

Исписав своим мелким почерком несколько страниц, он засыпает, ощущая крепкий запах аммиака, принесенный в дом вместе с соломой. И еще запах ваксы от ботинок Жерома, который храпит рядом. Ботинки стоят у его изголовья. Аккуратный Жером при первой возможности начищает их до блеска. Зато, когда приходит час их надевать, — это целая драма! Если бы не мелочи: начищенные ботинки, привязанность к драной кошке, уцелевшей в покинутой жителями деревне и теперь льнущей к людям, споры из-за того, кому идти за водой, переживания по поводу пропажи коробка спичек, — можно было бы умереть от тоски. Люди, только что пришедшие с последней черты между жизнью и смертью, суетятся вокруг бачка с пищей, долго и тщательно разглядывают, правильно ли пришита пуговица, судачат о достоинствах хозяйской дочки.

И это занимает большое место в жизни, мелочи военного быта сейчас важнее, чем все, оставленное там, дома, по ту сторону, на том берегу, тихом и тенистом. Получая письмо от жены, он старается вообразить ее рядом с собой, воспроизвести ее облик. Его забавляет представлять их обоих рядом. Ее — в обычном виде, его — в этих лохмотьях; ох, и смеялась бы она! Или заплакала бы…