По словам Гёте, учившегося в Лейпциге одновременно с Радищевым, город поражал приезжих кипучей жизнью, торговой деятельностью, знаменитыми ежегодными ярмарками.

Спустя двадцать лет после Радищева в Лейпциге побывал Н. М. Карамзин.

«Я не видел еще в Германии такого многолюдного города, как Лейпциг. Торговля и Университет привлекают сюда множество иностранцев», — писал он в «Письмах русского путешественника». «Говорят, что в Лейпциге жить весело, — и я верю. Некоторые из здешних богатых купцов дают обеды, ужины, балы. Молодые щеголи из студентов являются с блеском в сих собраниях: играют в карты, танцуют, куртизируют[51]. Сверх того, здесь есть особливые ученые общества, или клубы; там говорят об ученых или политических новостях, судят книги и прочее. Здесь есть и театр… Для того, кто любит гулять, много вокруг Лейпцига приятных мест… Почти на всякой улице найдете вы несколько книжных лавок, и все лейпцигские книгопродавцы богатеют…»

В широких аллеях Долины Роз прогуливались городские щеголихи с осиными талиями и франты в напудренных париках. Зеленоватый лед, сковавший Плейсе, был исчерчен острыми коньками. Здесь до позднего вечера скрипели санки гуляющих, гремела музыка. Модные товары продавались в изобилии в нарядных лавках, манили рестораны и погребки…

Но и здесь, как везде, как и в Петербурге, жизнь имела две стороны.

Едва ли русские юноши, особенно первое время пребывания в Лейпциге, имели представление об оборотной стороне медали — о том, как живет народ в «Священной Римской империи Германской нации», раздробленной на сотни независимых и полузависимых государств, раздираемых интригами и ссорами между их властителями: бесчисленными королями, герцогами, эрцгерцогами, пфальцграфами, маркграфами, бургграфами, епископами и т. д.

Но бедственное положение крестьян в стране, целиком находившейся в руках дворянства, не могло со временем не обратить на себя внимания Радищева. Большая часть крестьян тогдашней Германии были крепостными. Их нищета, их бесправие и полная зависимость от господского произвола во многом напоминали безрадостную участь русского крепостного раба…

Русских студентов внесли в университетские списки. Их было одиннадцать человек: князь Александр Несвицкий, князь Василий Трубецкой, Федор и Михаил Ушаковы, Николай Зиновьев, Алексей Кутузов, Иван Челищев, Александр Рубановский, Сергей Янов, Иван Насакин, Александр Радищев. Они предстали перед «высокочтимым ректором» в пурпурной мантии, с золотой цепью на шее. А затем уселись на длинных скамьях между витыми колоннами аудитории, над которой возвышался на кафедре пышный парик профессора государственного права.

…Время шло. Быстро проносились дни в шелесте страниц ученых фолиантов[52], в приглушенном гуле молодых голосов под старинными оводами университета, в хмельных песнях в Ауэрбаховом кабачке, на стенах которого был намалеван знаменитый доктор Фауст[53], в круглой шапке и брыжжах, верхом на винной бочке, готовый, как и двести лет назад, принять участие в ночной пирушке веселых школяров.

Аудитория в лейпцигском университете.

Вот уже первый весенний дождь прошумел над острыми крышами города, и первый соловей защелкал в кустах сирени на кладбище святого Иоанна…

Профессор словесных наук Геллерт[54] любил прогуляться в послеобеденный час верхом на смирной белой лошадке. Сельская тишина широких липовых аллей Долины Роз располагала к мечтательной задумчивости. Он ехал шажком, раскланиваясь со встречными. Вон те двое, что только что поклонились ему, — русские студенты. Одеты они бедно: стоптанные башмаки, рваные кафтаны. Но народ отменно способный. Геллерт улыбается им, проезжая мимо…

Бедные школяры! Они старательно изучали законы и право, они слушали прочувствованные речи профессоров о справедливости. Сами же каждодневно испытывали гнет произвола и деспотизма. Конечно, это был не тот деспотизм, с которым столь яростно боролся Жан-Жак Руссо! Это был домашний, мелочный и грубый деспотизм гофмейстера Бокума.

Бывает, что и не очень значительные обстоятельства приобретают немаловажное значение в жизни человека, особенно если он сталкивается с ними повседневно. Именно так было и в «войне» с ненавистным Бокумом. Эта каждодневная война учила Радищева и его товарищей бороться с несправедливостью и насилием над их волей. Больше того, стычки с Бокумом давали студентам повод делать смелые и широкие сравнения и обобщения.

«Имея власть в руке своей и деньги, — писал впоследствии Радищев, — забыл гофмейстер наш умеренность и, подобно правителям народов, воз-мнил… что власть, ему данная над нами, и определенные деньги не на нашу были пользу, но на его…

Человек много может сносить неприятностей, удручений и оскорблений. Доказательством сему служат все единоначальства. Глад, жажда, скорбь, темница, узы и самая смерть мало его трогают. Не доводи его токмо до крайности…»

Бокум же, кстати сказать, доводил студентов именно «до крайности».

В письмах статс-секретаря императрицы Олсуфьева и в рапорте кабинет-курьера Яковлева, обследовавшего жизнь русских студентов в Лейпциге, действия Бокума были признаны «совсем бесчестными, непристойными, гнусными», а его поведение определялось, как «варварство и тиранство». Майор не только ругал, но и нещадно бил студентов, сек розгами, давал пощечины. Яковлев видел клетку, в которую «намерен был Бокум запирать и сажать дворян в таком переломанном и тем самым здоровью их опасном весьма положении тела, что в ней стоять на остроконечных перекладинах прямо не можно…»

Сам Бокум жил со своим семейством в удобной, хорошо обставленной квартире. Студентов же он «рассовал по разным скаредным, вонию и нечистотою зараженным лачугам, содержал их пищею, платьем и обувью гораздо не в таком довольстве, как быть надлежало… Носили они кафтаны вывороченные, обувь стоптанную», — сообщал в рапорте Яковлев.

Радищев и Алексей Кутузов жили вместе.

«У них одна комната посредственной величины, — писал далее Яковлев, — а спят в той же комнате, в сделанной в стене, глухой от пола и до потолка перегородке такой величины, как кровати стать могли. И оттого, что воздух не может поря дочно проходить, всегда сырость. Кровати деревянные, нанятые у хозяина, перины и подушки собственные, а одеяла у Кутузова свои, а у Радищева — казенное, дано по приезде в Лейпциг, ветхо, надевается без подшивки простыни…»

«У каждого комнату моют в год два раза, и чистота в оных дурно наблюдается. Во всяком кушанье масло горькое, тож и мясо старое, крепкое, да случалось и протухлое. А г. Радищев находился всю бытность мою в Лейпциге болен, да и по отъезде еще не выздоровел, и за болезнию к столу ходить не мог, а отпускалось ему кушанье на квартиру. Он в рассуждении его болезни, за отпуском худого кушанья, прямой претерпевает голод…»

Совсем по-другому устроился в Лейпциге молодой Гёте. Он снял две «хорошенькие» комнаты и заботливо следовал им самим установленному правилу, гласившему, что «студент должен быть галантным кавалером, если только он хотел иметь какое-либо общение с богатыми, хорошо воспитанными жителями»[55].

Радищев, увлеченный наукой, не стремился быть «галантным» и водить компанию только с богатыми, — но кому же приятно, если башмаки стоптаны, кафтаны выворочены и желудок пуст?..

У Бокума ко всем его недостаткам вдруг прибавилось нелепое и смешное тщеславие. Он возомнил себя необыкновенным силачом. Проезжавший через Лейпциг русский гвардии офицер, подстрекая на потеху студентам вздорное самолюбие Бокума, заставлял его выпивать подряд несколько бутылок воды или пива, подымать и ворочать различные тяжести, испытывать на себе сильные удары тока от электрической машины и проделывать разные другие шутовские фокусы.