«Отдельные крестьянские восстания, — говорит товарищ Сталин, — даже в том случае, если они не являются такими разбойными и неорганизованными, как у Стеньки Разина, ни к чему серьезному не могут привести. Крестьянские восстания могут приводить к успеху только в том случае, если они сочетаются с рабочими восстаниями. Только комбинированное восстание с рабочим классом может привести к цели»[13].

Власть крепостников, их классовые интересы возглавляла императрица Екатерина II, деспотически управлявшая Россией в течение 34 лет.

Еще в самом начале своего царствования Екатерина давала такие, например, приказы воинским командам, направляемым для подавления крестьянских восстаний:

«Стращать их (крестьян. — Б. Е.) не только императорским гневом, но и жестокою казнью, а напоследок огнем, мечом и всем тем, что только от вооруженной руки произойти может… Намерены мы помещиков при их имениях и владениях нерушимо сохранять, а крестьян в должном их повиновении содержать…»

В то же время, в первые поды царствования, сознавая непрочность короны Российской империи на своей немецкой голове, Екатерина надела маску свободомыслящего «философа на троне». Это хитрое фиглярство было необходимо ей — циничному политику, чтобы пускать пыль в глаза передовым людям России и Западной Европы, чтобы обманывать общественное мнение.

Но вот дома начались беспорядки — крестьянские восстания, бунты; позднее там, за рубежом, стали собираться грозовые тучи революции. И от «свободомыслия» Екатерины не осталось ничего. Началось «самодержавство» — откровенное, неприкрытое, грубое. «…Со временем история оценит влияние ее царствования на нравы, — писал А. Пушкин в «Заметках по русской истории XVIII в.», — откроет жестокую деятельность ее деспотизма под личиной кротости и терпимости, народ, угнетенный наместниками, казну, расхищенную любовниками, покажет важные ошибки ее в политической экономии, ничтожность в законодательстве, отвратительное фиглярство в сношениях с философами ее столетия, — и тогда голос обольщенного Вольтера не избавит ее славной памяти от проклятий России… Екатерина уничтожила звание (справедливее — название) рабства, а раздарила около миллиона государственных крестьян (т. е. свободных хлебопашцев) и закрепостила вольную Малороссию и польские провинции. Екатерина уничтожила пытку, а тайная канцелярия процветала под ее патриархальным правлением; Екатерина любила просвещение, а Новиков, распространивший первые лучи его, перешел из рук Шешковского (в сноске у Пушкина— «домашний палач кроткой Екатерины») в темницу, где и находился до самой ее смерти. Радищев был сослан в Сибирь; Княжнин умер под розгами, и Фонвизин, которого она боялась, не избегнул бы той же участи, если бы не чрезвычайная его известность…»

С горечью и гневом писал Герцен в предисловии к лондонскому изданию «Путешествия из Петербурга в Москву» Радищева о пресловутых екатерининских временах, о том, что с каждым днем «Пудра и блестки, румяна и мишура, Вольтер, Наказ[14] и прочие драпри, покрывавшие матушку-императрицу», падают все больше и она предстает в своем истинном виде.

«Двор, — Россия, жила тогда двором, — был постоянно разделен на партии, без мысли, без государственных людей во главе, без плана, — пишет Герцен, — у каждой партии вместо знамени — гвардейский гладиатор, которого седые министры, сенаторы и полководцы толкают в опозоренную постель, прикрытую порфирой Мономаха. Потемкин, Орлов, Панин, — каждый имеет запас кандидатов, за ними посылают в случае надобности курьеров в действующую армию… Удостоенного водворяют во дворце (в комнатах предшественника, которому дают отступную — тысяч 5 крестьян в крепость), покрывают бриллиантами (пуговицы Ланского стоили 80 000 рублей серебром), звездами, лентами и сама императрица везет его показывать в оперу; публика, предупрежденная, ломится в театр и втридорога платит, чтобы посмотреть нового наложника…»

Придворная сановная чернь тупо и высокомерно презирала все русское, народное и, рабски заимствуя чужеземный внешний лоск, оставалась косной и жадной, невежественной массой крепостников-рабовладельцев, далеких от родной действительности и, несмотря на свои златотканные камзолы, пудреные парики, французскую речь, от подлинной культуры. Граф А. Р. Воронцов, друг и покровитель Радищева, прекрасно выразил в своей «Автобиографической записке» отчужденность дворянства от русской жизни, русской культуры:

«Можно сказать, что Россия единственная страна, где пренебрегают изучением своего родного языка, и все то, что относится к родной стране, чуждо настоящему поколению. Лицо с претензией на просвещение в Петербурге и в Москве заботится научить своих детей по-французски, окружает их иностранцами, нанимает для них за дорогую цену учителей танцев и музыки и не научает их отечественному языку, так что это прекрасное и очень дорогое воспитание ведет к совершенному невежеству относительно своей страны, к равнодушию, может быть, даже к презрению к той стране, с которой связано собственное существование…»

Это было время жестоких противоречий, грубой, лицемерной и ханжеской лжи — лжи и обмана в государственном масштабе, — время неслыханных судеб — «фортун» — случайных людей, сказочных дворцовых празднеств и народной нищеты, крестьянских восстаний. Наряду с толками о свободе закрепощались десятки, сотни тысяч вольных казаков и крестьян. Споры о правах человека не мешали продаже крепостных семей. От чтения «Духа законов» и «Энциклопедии»[15] дворяне-помещики переходили к собственноручной расправе с дворовыми крестьянами…

Недаром Грибоедов удивлялся двойственности нравственного облика дворян XVIII века.

Он возмущался сочетанием противоположностей: «извне рыцарство в нравах, в сердцах отсутствие всякого чувства», «смесь пороков и любезности». Он возмущался, как мог человек отважно сражаться с турками под знаменами Суворова, а потом «ласкательствовать»[16] в прихожей «случайных» людей в Петербурге[17].

Эта двойственность, мучительная противоречивость жизни, порою больно уязвляла мыслящих людей XVIII столетия. Иные проникались презрением к российской действительности, иные искали забвения в дебрях метафизики, в тумане мистицизма, в масонстве. Были и такие, что уходили из жизни.

В 1793 году покончил с собой ярославский помещик Опочинин, один из русских «вольнодумцев». В предсмертном завещании он написал:

«Отвращение к нашей русской жизни есть то самое побуждение, принудившее меня решить своевольно свою судьбу». Он завещал отпустить на волю два семейства дворовых, раздать барский хлеб крестьянам.

«Книги, мои любезные книги! — писал он в завещании о своей библиотеке. — Не знаю, кому завещать их: я уверен, в здешней стране они никому не надобны; прошу покорно моих наследников предать их огню; они были первое мое сокровище; они только и питали меня в моей жизни; если бы не было их, то моя жизнь шла бы в беспрерывном огорчении, и я давно бы с презрением оставил сей свет…»

Такие, как Опочинин, в силу своей классовой ограниченности, не умели или не хотели видеть и понять того, что никакой гнет, никакие насилия не могут принизить великий русский народ, заглушить его рост, остановить его движение вперед, понять того, что он жив, силен и мудр — «народ, к величию и славе рожденный».

Не смолкая, гремит на весь мир русская воинская слава. Русские солдаты идут дорогой побед — от Полтавской баталии до Гангута, от Кунерсдор-фа до Ларги и Кагула, от штурма Измаила до льдов и снегов побежденного Паникса[18].

Сын поморского крестьянина, великий русский ученый Михайло Ломоносов, создает свою теорию строения материи, которую затем признал весь мир, разрабатывает понятие о химическом элементе, делает множество других научных открытий, очищает русский язык от искажений.