Когда Блэз на первом же курсе бросил Йель, полковник Сэнфорд пришел в бешенство. «Что же ты собираешься делать? К чему подготовлен в жизни?» Блэз был достаточно тактичен, чтобы не напомнить полковнику, что тот сам не был подготовлен ни к чему, кроме траты денег, полученных в наследство от семьи его, Блэза, матери; хотя, если быть честным, что в разговорах с отцом, который вечно ставил его в неловкое положение, было совсем не легко — полковник нечаянно сделал новое состояние после войны в железнодорожном бизнесе, пустив в дело деньги Делакроу; это привело в неистовство семью матери Блэза, поскольку им от этого не перепало ни доллара.

«Мой сын — Делакроу, — повторял Сэнфорд примирительно, — через него все достанется вашему роду». Но когда этот сын, бросив университет, уехал в Нью-Йорк и объявил, что хочет заняться газетным бизнесом, полковник был потрясен; он был еще более обескуражен, когда Блэз, которого всегда завораживали газеты, сказал, что мечтает быть похожим на Уильяма Рэндолфа Херста: одно это имя в мире Сэнфордов служило синонимом всяческого непотребства. Но полковник в конце концов уступил и даже поручил своему нью-йоркскому адвокату Деннису Хаутлингу устроить встречу Блэза с темным — хотя, скорее, ярко-желтым — князем журналистики.

Херст проявил немалый интерес к молодому человеку. «Деловую сторону изучить нетрудно, — сказал он. — Надо крутиться среди тех, кто продает рекламу, кто ведет бухгалтерию, и попытаться понять, почему так получается, что чем больше газет я продаю, тем больше денег теряю и тем более крупные цифры выводят красными чернилами мои счетоводы. — Херст улыбнулся отнюдь не обезоруживающей улыбкой. — Другая сторона дела — сама газета…»

«Это я обожаю!» Они сидели в кабинете Шефа, окна которого выходили на Парк-роу. Херст снимал второй и третий этажи здания газеты «Трибюн», этого памятника славному прародителю всего лучшего и не самого лучшего в современной журналистике, Хорейсу Грили[41]. Из окон Херста виднелось величественное здание городского муниципалитета, а не менее внушительное новое здание издательства Пулитцера можно было разглядеть, лишь высунувшись наполовину из окна, только тогда в одном квартале отсюда был виден небоскреб — штаб-квартира вражеской «Уорлд».

«Так вот, другая сторона газетного дела зависит частично от того, сколько денег вы готовы истратить, и частично от того, насколько удастся заинтересовать людей в… в…»

«В уголовщине и нижнем белье?» — дерзко спросил Блэз.

Шеф недовольно нахмурился.

«Я не пользуюсь такими выражениями, — сказал он холодно. — Но люди обожают скандалы. Это правда. И еще они хотят, чтобы о них кто-то позаботился, потому что в этом городе нужды рядовых граждан никого не волнуют».

«Даже политиков?»

«От них-то и надо защищать рядовых граждан. Наверное, ты захочешь вложить в газету деньги». Херст посмотрел на разбросанные по полу бумаги; когда они будут приведены в порядок, родится очередной номер «Джорнел».

«Как только сумею оглядеться и понять, что к чему, если, конечно, такое случится. В Йеле многому не научишься».

«Меня вышибли из Гарварда, чему я был очень рад. Ну что же, можешь начинать, когда тебе будет угодно, а дальше поглядим».

Вскоре после этой беседы Херст объявил войну Испании и победил. Теперь он вознамерился освободить капитана Дрейфуса. Нанести поражение полковнику Рузвельту. Открыть дюжину новых газет. Все казалось возможным, да только вот… Шеф посмотрел Блэзу прямо в глаза, у него было такое же непреклонное лицо, как у Бонапарта за его спиной.

— Я израсходовал деньги, которые мне дала мать, мы по-прежнему в долгах.

— Попросите у нее еще, — живо откликнулся Блэз; он понимал, что сейчас последует.

— Мне бы не хотелось. Потому что… — Высокий голос Шефа стал еле слышным. Он почесал подбородок, затем потеребил ухо. — Я видел вчера Хаутлинга. В отеле «Пятая авеню».

— Он достойный республиканец. — Блэз сжался в комок в ожидании атаки.

— По-видимому. Но розовые рубашки он любит не больше, чем я. Он сообщил мне, что завещание твоего отца скоро будет утверждаться в суде.

— Все движется так медленно. — Полковник погиб в феврале, теперь был сентябрь. Юридическая машина простояла все лето. — Вряд ли что-нибудь решится до Нового года.

— Хаутлинг сказал, что решение будет принято на следующей неделе, — спокойно ответил Шеф. — Речь идет о больших деньгах.

— Трудно сказать, — Блэз чувствовал себя прескверно. — Да ведь нас двое, моя сестра — сводная сестра — и я.

— Ну что ж, пришел твой час встать на ноги, — сказал Херст. — Не упусти свой шанс. Я посматриваю на Чикаго, Вашингтон и Бостон. Я хочу иметь газету в каждом большом городе. А ты… — голос Шефа замер.

— Не рано ли мне… быть вашим партнером? — Блэз вдруг перешел в наступление. Да и чего ему нервничать, если у него есть или скоро будут деньги, которые так нужны Херсту?

— Разве я сказал что-то о партнерстве? — Херсту показалась смешной даже мысль об этом, но он не засмеялся, а нахмурился. — Я думаю, что ты безусловно мог бы войти в долю.

— Да, да, наверное. — Блэз достаточно долго наблюдал, как бухгалтеры выписывали красными чернилами цифры убытков, и знал, что все принадлежит лично Херсту и нет никакой «доли», которая предназначалась бы на продажу. У него был собственный план, не исключено — совместный с Херстом, но вовсе не обязательно. Важнее было другое… — Я и в самом деле не знаю, сколько получу в конечном счете и когда это произойдет, — добавил он загадочно.

— Что ж, дело хозяйское.

В дверях появился Джордж.

— Мисс Анита Уилсон и мисс Милисент Уилсон хотят видеть вас, сэр, — сказал он невозмутимо.

— Попроси их подождать в гостиной. Херст встал. — Отправляйся к Декеру, — сказал он Блэзу.

— Да, сэр.

Когда Блэз проходил через холл, он увидел сестер Уилсон, смотревшихся в зеркальную ширму. Обе были пухленькие, хорошенькие блондинки. В редакции многие полагали, что Шеф благоволил к Милисент, которой было только шестнадцать, другие считали, что он предпочитал старшую, Аниту; были и такие, кто думал, что он развлекался с обеими, по отдельности или вместе — в зависимости от испорченности воображения того или иного журналиста. По общему мнению, девушки с большим успехом выступали в составе танцевальной группы «Веселые девицы», которая в данный момент давала спектакль «Парижанка» в театре на Геральд-сквер. Когда Джордж открывал перед Блэзом входную дверь, Шеф, должно быть, вошел в гостиную, потому что послышались радостные возгласы девушек:

— О, мистер Херст! Мистер Херст! Мы и не подозревали, что на свете есть столько шоколада! — В их голосах слышалась грубоватая нотка ирландских трущоб Манхэттана, известных под названием Адская кухня. Что ответил Херст, Блэз не слышал. Глаза Джорджа слегка округлились. Блэз вошел в кабину лифта.

На Парк-роу бурлила обычная вечерняя толпа. По центру улицы с грохотом проезжали трамваи, а элегантные и не столь элегантные экипажи подъезжали к зданию муниципалитета. Блэз осторожно пробирался сквозь толпу, то и дело поднимаясь с мостовой на тротуар, чтобы не наступить на кучи конского навоза, которые мэр города обещал убирать с улиц не реже двух раз в день. Блэз попытался представить себе, как будет выглядеть город без лошадей; кстати, он попробовал однажды запечатлеть эту свою фантазию на бумаге. В воскресном выпуске «Джорнел» он описал грядущий мир безлошадных экипажей. Сам Шеф разъезжал на сверкающем лаком французском автомобиле с бензиновым мотором. Увы, единственное яркое отличие между сегодняшним днем и безлошадным будущим заключалось в неизбежном и не вызывающем сожалений отсутствии того, чему Блэз и воскресный редактор, молодой человек по имени Мерил Годдард, целое утро пытались подыскать для замены какое-нибудь иносказание. В конце концов, потеряв терпение, Годдард закричал: «Сэнфорд, да напиши ты просто „дерьмо“!»

Вспомнив этот разговор, Блэз улыбнулся и автоматически повторил про себя роковое слово, идя по залу с куполообразным потолком; в центре зала кучка деятелей Таммани-холла сгрудилась вокруг его светлости мэра Роберта Ван Вика, брата кандидата в губернаторы.