– Мимоза, ступай алгебру объяснять!..

Нечего делать, приходится отложить персидскую тетрадь. За отличные успехи Глинка произведен в чин классного репетитора математических наук и между всех прочих дел ловко управляется и с этой должностью. Мимозой же величают его за то, что часами сидит он за книжкой, и тогда – не тронь меня! Впрочем, никто так охотно не откликается на просьбы, как эта добродушная мимоза.

Глинка подошел к доске, тщательно выписал формулу и, не торопясь, приступил к объяснению.

По пансионским коридорам медленно прохаживался подинспектор Колмаков. Все так же воевал с Иваном Екимовичем злодей-жилет и все так же раскачивались на подинспекторских сапогах облезлые кисти, давно утратившие память о своем первородном назначении. Не помнил такого времени и гороховый фрак Ивана Екимовича, который если и был когда-нибудь фраком, то разве что при царе Горохе. И никто из воспитанников не помнил, чтобы отлучился куда-нибудь из пансиона бессменный подинспектор. Только совсем ввечеру изрытые оспой щеки Ивана Екимовича принимали цвет доброго пунша, и тогда Иван Екимович обращался к питомцам с новою сентенциею:

– А как мы понимаем философию? – и сам же отвечал: – Философию понимаем мы как науку и как способность души. То-то! Довольно!..

И брел дальше по коридору философ-подинспектор, равнодушный ко всему, кроме пунша и наук.

Много воды утекло с тех пор, как новоспасский возок, обитый изнутри мехом, дотащился до столицы, выехал на Невский и остановился у огромного дома Энгельгардта, в котором проживал столичный дядюшка Иван Андреевич.

– Приехали, старче! – торжественно возгласил Афанасий Андреевич, открывая дверцы возка. – Вот тебе Северная Пальмира, вылезай!..

Стоя на Невском у возка, Михаил Глинка увидел, наконец, Петербург. Все кругом было так величественно и так стройно, как бывает только в музыке, и, как от музыки, душу охватил неизъяснимый восторг. Таких симфоний и увертюр не играли ни в Новоспасском, ни в Шмакове.

Еще не улеглась веселая суматоха родственных встреч, как столичный дядюшка Иван Андреевич вдруг вспомнил о своем давнем намерении:

– Пора приобщить тебя к истинной музыке, Мишель!

И едва дядюшка об этом вспомнил, модные фалдочки его фрака немедленно пришли в движение и стремительно понеслись…

– Ты услышишь сегодня «Сотворение мира» господина Гайдна, – сказал Иван Андреевич, когда они ехали с Мишелем на собрание Филармонического общества.

Посторонние особы допускались на филармонические собрания только по рекомендации членов. Но, конечно, рекомендации Ивана Андреевича было вполне достаточно, чтобы двери настежь открылись перед гостем, который вошел в залу в скромной курточке провинциала и с упрямым вихром на голове вместо модной прически.

Первые артисты столицы, многолюдный хор и великолепный оркестр состязались в исполнении прославленной оратории. В этом состязании более всего поразил Глинку оркестр.

Увертюра изображала вначале хаос. Это было столкновение диссонансов, исполненных дерзости и мрака, но это была музыка! Потом дух Гайдна подчинил себе борение стихий. В оркестре произошло чудо созидания: музыка стала вдруг такой светлой, будто зажглись тысячи огней.

С «Сотворения мира» и началась для Глинки петербургская музыка. Иван Андреевич возил племянника в концерты, с концертов в театр, из театра – к кому-нибудь из музыкальных аматёров, а с фортепианного вечера – опять в концерт. Гайдна сменял Бах, Баха – Моцарт, между ними мелькали шмаковские знакомцы – Керубини и Мегюль, а на смену французам уже торопились старые музыканты Болоньи, Венеции и Неаполя.

– Фора! – кричал Иван Андреевич, приходя все в больший экстаз, и вез племянника на новый концерт.

Как смутное видение, восставал из сверкающей пучины звуков шмаковский замок, в который звали когда-то Мишеля коварные скрипки: «Сюда, сюда!..» Но и замок снова исчезал в кипении воли. В волнении столичных стихий не было ни знакомого островка, ни хоженых тропок, и решительно не за что было ухватиться…

Потрясенный и растерянный Михаил Глинка так и не заметил, как оказался на берегах Фонтанки, в Благородном пансионе… А будучи в пансионе, отсчитывал дни до субботы, чтобы ехать в отпуск к дядюшке.

– Фора, маэстро! – встречал его Иван Андреевич. – Едем! – И часто только в пути объяснял: – Сегодня у Юшковых концерт – этакая тебе удача!

Крепостной оркестр Юшковых славился на всю Европу. Даже после филармонии было что послушать. Впрочем, и этого показалось мало новичку-пансионеру.

– Как сочиняют музыку? – робко спросил он у Ивана Андреевича, когда они вернулись от Юшковых; и, видя, что тот пребывает в экстазе, Мишель еще раз настойчиво переспросил: – Как ее сочиняют, дядюшка?

– Ишь ты, до чего додумался! – рассеянно отозвался Иван Андреевич. – На то, маэстро, композитёры существуют!

– И правила у них есть?

– Натурально. Как же сочинять без контрапункта? – Иван Андреевич еще раз взглянул на племянника, расхаживая по кабинету: – Да ты, пожалуй, и вовсе не слыхал о контрапункте, неуч?

Дядюшка приготовился было раскрыть перед Мишелем тайны неведомого контрапункта, и дядюшкины фалдочки уже пришли было в надлежащее движение, но вдруг устремились к какой-то иной цели и совсем исчезли из кабинета.

Контрапункт нимало не прояснялся до тех пор, пока Михаил Глинка сам не разыскал между дядюшкиными нотами «Памятную книжку» для любителей музыки.

«…Сочинители, – прочел он, – часто вместо одного какого-нибудь голоса употребляют другой или третий. Прежде изобретения нынешних нот писали музыку пунктами и в таком случае ставили один пункт против другого…»

И все! А о том, какое отношение имеют эти таинственные пункты к загадочному контрапункту, «Памятная книжка» сочла за лучшее умолчать.

– Экая старина! – удивился, перечитав объяснение, Иван Андреевич. – Неужели этакую чепуху тиснению предавали? А ведь чего же проще, маэстро… Контрапункт и есть в музыке голосоведение, только и всего!.. Да ты никак и о голосоведении не знаешь! Боже мой, чему же тебя учили! – еще раз посетовал Иван Андреевич, но, полный решимости, счел необходимым довершить музыкальное воспитание племянника: – Чтобы понять голосоведение, фугу постигни, фугу, мой друг!

Дядюшка играл фуги весьма искусно. Мишель быстро к нему приладился, и фуги пошли в четыре руки. В каждой фуге голоса вступали в очередь, по-новому повторяя одну и ту же тему; они сходились и расходились, сталкивались и отталкивались, чтобы опять сойтись в хитром противосложении. Но все это Мишель слышал еще в Новоспасском, когда сам разыгрывал фуги с Варварой Федоровной. Но контрапункт? Что же такое этот таинственный контрапункт?

– А вот он самый и есть, строгий контрапункт, – кончив фугу, снова объяснил Иван Андреевич. – Теперь разумеешь?

Но то ли контрапункт был так строг, что Иван Андреевич не решился покороче познакомить с ним неуча-племянника, то ли сам дядюшка состоял с ним только в дальнем знакомстве, – во всяком случае ни господин строгий контрапункт, ни замысловатая госпожа Фуга так и не пожелали объясниться с ельнинским провинциалом касательно своих правил.

Зато постепенно прояснилось главное предназначение столичной тетушки Марины Осиповны. Чем реже бывала дома Марина Осиповна, тем чаще музыка посещала кабинет Ивана Андреевича, а чем чаще оставалась Марина Осиповна в своих апартаментах, тем реже выезжал на музыкальные собрания дядюшка Иван Андреевич.

– Жан… – говорила мужу Марина Осиповна, и в буквальном переводе это всегда означало: прощай, музыка! – Жан! – повторяла тетушка, и Мишель наверное знал, что сегодня дядюшка уже не воскликнет: «Фора!» – и дядюшкины фалдочки, печально сникнув, никуда не полетят.

Марина Осиповна относилась к музыке еще строже, чем обошелся с Мишелем сам строгий контрапункт. Зато именно Марина Осиповна могла одна исполнить хотя бы и двойную фугу.

– Жан! – начинал экспозицию первый голос и звучал спокойно и решительно. – Жан! – тотчас вступал второй голос, но на кварту ниже, и если дядюшка еще сопротивлялся, тетушкина фуга победно шла к кульминации.