— Ты ее сегодня видела, тетя?.. На крыше?..

— Кого? Саннию?

Мальчик утвердительно кивнул и задал еще один вопрос, стараясь говорить спокойно и естественно:

— Что она тебе говорила?

— Насчет платка? — спросила Заннуба, не замечая его смущения. — Санния засмеялась и сказала, что, если платок украли, вора надо повесить.

Лицо Мухсина стало багровым, он уныло повесил голову и уставился в пол.

К ужину все собрались в столовой вокруг простого некрашеного, покрытого клеенкой стола. Клеенка эта была стара как мир. Казалось, само время пользовалось ею, как пользовались эти люди. По ночам стол служил Мабруку ложем, и он клал на него свой тюфяк и одеяло, вместе с блохами. А утром эта кровать снова превращалась в стол, и на нем появлялась миска печеных бобов с белыми лепешками, а к обеду и ужину — блюдо поджаренной пшеницы или тех же бобов, но уже вареных.

На столе, как всегда в этот час, стояла дымящаяся миска, но сидящие за столом были необычайно молчаливы и бездеятельны. Они не начинали есть, словно кого-то ждали. И в самом деле, место Ханфи пустовало. Но разве, ожидая кого-нибудь, полагается молчать?

Заннуба сидит, подперев рукой щеку, погруженная в свои мечты; Мабрук в конце стола жадно втягивает запах поднимающегося от миски пара и смотрит на пустой стул Ханфи-эфенди с видом человека, который теряет терпение, но не осмеливается нарушить тишину. Время от времен он уныло поглядывает на новый костюм Мухсина, сидящего напротив него.

Мабрук не простой слуга. Он играл с Ханфи, Абдой и Селимом, когда все они были еще мальчишками, и поэтому находится в этой семье на положении «почетного слуги», как Ханфи является ее «почетным председателем».

Сидя на своем месте за столом, Мухсин поглядывает на Абду и Селима, стараясь разгадать причину их загадочного молчания. Именно они были виновниками царившего в этот вечер уныния. Их странное поведение указывало на какое-то чрезвычайное обстоятельство, испортившее им настроение и лишившее общую трапезу обычной радости и шумного веселья.

Жизнерадостный хвастун Селим-эфенди против обыкновения угрюм и спокоен. Он задумчиво покручивает свои длинные усы. Абда мрачен, его ноздри время от времени раздуваются, лицо краснее, чем всегда. Все это верные признаки того, что Абда нервничает и сердится.

Через некоторое время Абда поднял голову и вдруг сильно ударил кулаком по столу.

— Будь проклят отец того, кто ждет! — закричал он.

Мабрук вздрогнул от неожиданности, вскочил и помчался в спальню посмотреть, что происходит с Ханфи-эфенди. Вернувшись к столу, он сказал:

— Си Ханфи лежит на кровати, и ему снится, что он, извините, ест вместе с ангелами рис с молоком.

В эту минуту из спальни раздался голос:

— Рис с молоком?.. С ангелами? Да услышит тебя Аллах, Мабрук-эфенди! Я уже очень давно не видел риса с молоком, с тех самых пор, как ты объявился в нашем доме, а Заннуба забрала деньги на хозяйство.

— С каких это пор? — гневно воскликнула Заннуба, поднимая голову. — Чепуха! Храни тебя Аллах! Ты бы лучше наконец раскачался и встал. Нечего дремать! Еда с утра стынет.

— Вы думаете, я сплю? — откликнулся из спальни Ханфи. — Вот уж сказали! У меня уйма работы. Целая уйма.

Абда проворчал что-то и крикнул:

— Надоело ждать! Чего мы ждем?

«Почетный председатель» пропел:

— Эй вы, народ, потерпите. Терпение — вещь хорошая, а если оно и горько, тоже не беда. Подождете! Осталось проверить одну тетрадку и одну тетрадочку. Господин мой — тетрадку и тетрадочку! О господин, тетрадочку! А если и две тетрадочки — так это тоже не страшно!

Абда с трудом подавил гнев, а Ханфи, лежа в постели, продолжал проверять тетрадки своих учеников, протяжно напевая:

— О господин, одна тетрадка и одна тетрадочка. О господин, одна тетрадочка! О господин, одна тетрадочка! Ах, господин, одна тетрадочка!

Его пение подействовало только на Мабрука. Он встал посреди столовой и, повернувшись лицом к спальне, принялся хлопать в ладоши, точно уличный танцор, выкрикивая: «Аллах! Аллах! О господин мой, одна тетрадочка».

Наконец Абда не выдержал и закричал:

— Клянусь великим Аллахом, я не желаю больше ждать! Довольно!

Он порывисто схватил ложку, опустил ее в миску с вареными бобами и, не обращая ни на кого внимания, принялся есть. Все удивленно переглянулись, не зная, как реагировать на поведение Абды, но никто не осмелился вымолвить ни слова. Впрочем, Заннуба скоро заговорила, по-видимому желая его оправдать.

— Да, конечно, виноват старший, глава семейства, храни его Аллах! — сказала она. — Вечно лежит, растянувшись на кровати, словно какой-нибудь бездельник-султан. Клянусь жизнью нашего драгоценного пророка, все в доме из-за него развалилось.

Решив переменить разговор, чтобы успокоить Абду, она вкрадчиво сказала:

— Не порть себе кровь, си Абда. Да благословит Аллах еду и питье! Не нашел ли кто-нибудь из вас пропавшего платка Саннии? — вдруг спросила она совсем другим тоном.

Гнев Абды уже остыл, и он втайне жалел, что так погорячился. Но едва он услышал слова «платок Саннии», как выражение его лица снова изменилось и стало еще злее, чем раньше. Желая успокоить его, Заннуба только подлила масло в огонь.

Абда молчал, но жилы на его шее вздулись, нос покраснел. Наконец, не в силах больше сдерживаться, он крикнул:

— Вот как, ты не знаешь, кто взял платок? Зато мы хорошо знаем, кто его взял!

Мухсин задрожал и низко опустил голову. Но Абда повернулся к своему двоюродному брату Селиму и, гневно жестикулируя, продолжал:

— Будь мы простаки, нас было бы легко одурачить! Но, слава Аллаху, мы не такие уж простаки. Его милость скажет тебе, где этот платок.

И он указал на Селима, который медленно подкрутил усы и хладнокровно спросил:

— Что вы сказали, эфенди?

— Тут и говорить не о чем! — сухо бросил Абда. — Нам все известно.

— Что же именно вам известно? — так же хладнокровно продолжал Селим.

Абда молча отвернулся. Селим удивленно покачал головой.

— Браво! Может быть, вы это сами сделали, бек, а теперь хотите свалить на других? Современные молодые люди всегда так поступают.

Абда резко повернулся к нему:

— Если бы за мной когда-нибудь раньше водились такие дела, это, возможно, было бы и правдой! — крикнул он.

Немного смутившись, Селим пробормотал:

— Раньше…

— Если бы я был юзбаши[11], уволенным со службы за историю с одной сирийкой… — продолжал Абда свои разоблачения.

Селим сдержался и, подняв голову, весело спросил:

— Ну и что же?

Однако он чувствовал, что потерпел поражение. Эта история, которой его постоянно попрекали, заранее обвиняла его во всех грехах. Доказательства были излишни. Ведь все знают, что он бывший полицейский офицер, отстраненный полгода тому назад от работы за злоупотребление своим служебным положением. В Порт-Саиде его обвинили в преследовании одной сирийки, жившей в доме напротив полицейского участка. Если бы дело ограничилось просто волокитством со всевозможными уловками влюбленных вроде приветственных улыбок и покручивания усов при каждом появлении сирийской красотки у окна, его бы, конечно, не уволили. Но Селим-эфенди пошел дальше и вознамерился сблизиться с красавицей. Он долго размышлял, как этого добиться, и наконец сатана указал ему путь. Это случилось в знойный летний полдень, в час, когда все чувства особенно обостряются. Селим-эфенди, помощник полицейского надзирателя, облаченный в военную форму, с сверкающими на ярком солнце медными пуговицами и звездочками на плечах, решительно направился к дому красавицы. Поднявшись по лестнице, он постучал в ее квартиру и сказал:

— Откройте, ханум, не бойтесь. Я полицейский.

— Зачем? Что вам нужно?

— Позвольте мне на минуту войти.

— Но зачем?

— Зачем? Хвала Аллаху за вашу красоту!.. Для обыска. Необходимо произвести обыск… Не разрешите ли вы мне произвести у вас обыск?