Ежедневно толпятся они здесь вокруг какого-нибудь приятеля, особенно бойкого на язык. Они не спускают с него глаз, и как только «великий шут» скажет слово, все валятся с ног, задыхаясь от крика и хохота, независимо от того, есть ли какой-нибудь смысл в том, что он сказал, словно хохот и крик доставляют им высшее наслаждение. Уста Шхата и его подручные снуют между посетителями, разнося напитки, и тоже смеются, часто сами не зная чему. Кажется, что они заразились той же болезнью и нарочно усиливают шум и сумятицу, разжигая страсти. Уста Шхата поминутно хлопает в ладоши и бросает в толпу своих клиентов отрывистые восклицания, стараясь всех перекричать.

— Свидетельствуйте, что Аллах единый бог! Кто молится о пророке, тот получит прибыль!

Но его голос тонет в криках посетителей: «Официант! Рюмку кишмишевой!» — и резком стуке игральных костей, с силой бросаемых на столик в углу помещения.

— Две четверки! Шесть и четыре!

Однако громче всех кричит «великий шут» со своими почитателями. Он стоит точно божество, окруженное идолопоклонниками, всем распоряжается и вопит:

— Послушай-ка, эй ты там!

«Тсс! Слушайте!» — раздаются голоса, и «шут» начинает говорить, чередуя прибаутки с пением куплетов. Вполголоса сообщает он окружающим его друзьям о случившемся с ним происшествии или рассказывает что-нибудь интимное и вдруг, без предупреждения, возвышает голос:

— Семь наполненных колодцев не потушат моего огня…

— Аллах! — восклицают все.

— Семь наполненных колодцев не…

Мимо проходит с подносом Шхата. Певец умолкает и, вдруг обращаясь к приятелям, громко заканчивает:

— Семь наполненных колодцев не… отмоют лица хозяина Шхаты!

— Ха-ха-ха! — гогочут слушатели на мотив песни. Они смеются, пока у них не пересохнет в горле или рассказчик не велит им замолчать. Хозяин Шхата не обижается и хохочет вместе со всеми. Он укоризненно и в то же время с восторгом смотрит на «великого шута».

— Хватит уж, хватит, хаджи Хасан, — урезонивает Шхата и снова пускается в путь со своим подносом.

— Я здесь! Я здесь! — кричит уста Шхата, вдруг услышав призыв с улицы. Он спешит туда, но натыкается на стул, и все его чашки летят на голову кому-то из посетителей. Наклонившись, Шхата подбирает с пола осколки и, не обращая внимания на посетителя, по халату которого растекается жидкость, говорит себе в утешение: «Молись о пророке — наживешь!»

— Что наживу? — ворчит посетитель, вытирая лицо полой халата. — Нельзя ли поосторожней!

Шхата поднимает голову.

— Молись за отца Фатимы[19], — говорит он. — Клянусь тем, кто тебя сотворил, это кишмишевая, а чем плоха кишмишевая? Она лучше святой воды.

Все заливаются, хохочут, долго, бесконечно, точно одержимые. Да кто знает, не одержимые ли они? Или это просто бездельники, для которых посмеяться — блаженство?

Терпение Селима истощилось. Он решительно подошел к кофейне, украдкой поглядывая на окно доктора Хильми, и громоподобно хлопая в свои огромные ладоши, закричал:

— Эй, уста Шхата! В чем дело? Уста Шхата! Ты оглох?

Прошло несколько секунд, и из кофейни неторопливой рысцой выбежал ее хозяин, повторяя: «Я здесь! Я здесь!» Увидев Селима-эфенди, он поспешно бросился к нему.

— Его сиятельство бек! Ваш слуга! — И он почтительно остановился перед элегантным посетителем.

Селиму, по-видимому, нравилась его смиренная поза, поэтому он не сказал ему сразу, чего хочет, а заставил постоять. Юзбаши наслаждался оказываемым ему почетом. Покручивая усы, он не забывал поглядывать на заветное окно. Наконец исполненным величия тоном он небрежно, как подобает человеку с положением, произнес, указывая на кальян:

— Уголек! Быстро! — и снова украдкой взглянул на окно.

Потом он повелительно сказал Шхате:

— Ты все еще здесь? Я же сказал: быстро!

Уста Шхата подобострастно приложил руку к голове, повязанной вместо чалмы грязной тряпкой.

— Аллах милостивый, бек! Приказания вашего сиятельства у меня в голове.

Он повернулся, чтобы принести уголек, но Селим-эфенди остановил его и торжественно произнес, не сводя глаз с окна:

— Разве ты не знаешь, кто я, уста Шхата? Пусть тебя не обманывает то, что я в штатском.

— Знаю, знаю! — поспешно ответил Шхата. — Именитый, знатный, благородный господин. Да умножит Аллах вам свои милости и да благословит вас!

И он направился к дверям кофейни, крича:

— Уголек для кальяна, на улицу!

Когда Шхата ушел, Селим вернулся на свое место. Он сунул кончик чубука в рот, поднял голову и выпустил дым в воздух, теперь уже открыто глядя на окно дома доктора Хильми. Но, взглянув, он сейчас же разочарованно отвел взор: в окне не было видно даже человеческой тени.

Наконец Селиму это надоело, он огорченно вздохнул и с досадой что-то пробормотал. Его разморило от жары, и он начал зевать. Вот уже три часа сидит он около кофейни, почти не двигаясь, огромный, тучный, похожий на кипу хлопка. Сколько раз тщетно посматривал он на окно, сколько раз оглушительно хлопал в ладоши, властно подзывая Шхату и официантов, как подобает важному лицу.

Селим командовал не только хозяином кофейни и его штатом. Не забыл он и чистильщика обуви, уже давно расхаживавшего по улице.

— Эй, пойди сюда, почисти мне башмаки, — повелительно крикнул он и добавил, протягивая чистильщику ногу: — Отполируй хорошенько. Разве ты не знаешь, кто я?

Заметив газетчика, он не пропустил и его.

— Послушай-ка, есть у тебя «Басыр»? Или лучше давай «аль-Ахрам», я почитаю новости о повышениях и назначениях.

— Эй, ты! — остановил он бродячего торговца. — Пойди сюда, покажи мне немецкие подтяжки. Нет, нет, нет, это жульническая работа. Я ношу вещи только от Симана. Ступай себе, убирайся!

При этом он преследовал только одну цель. Так повысить свой голос, чтобы раскаты его были слышны в доме доктора. Время от времени он поглядывал на окно.

Но, к сожалению, все эти маневры пропали даром. Они привлекли внимание только одного человека, сидевшего позади него. Селим не заметил, как он подошел, но от этого господина не ускользнуло ни одно движение юзбаши. Пристальный взгляд и с трудом сдерживаемая улыбка говорили о том, что он развлекается и наслаждается, словно смотрит забавную пьесу. Это был не кто иной, как Мустафа-бек, сосед Селима, живший этажом ниже.

Если бы Селим хоть раз взглянул на дом № 35, смежный с домом доктора Хильми, в котором жила его семья, он заметил бы в одном из его окон женщину, уже давно бросавшую отчаянные взгляды на кофейню. Он мог бы даже услышать шум и стук, который непрерывно производила эта особа, переставляя с места на место глиняные кувшины с медными крышками.

Но юзбаши ничего этого не видел. Не видел и Мустафа-бек, всецело поглощенный созерцанием экстравагантного поведения Селима. Увлеченный этим зрелищем, он не смотрел по сторонам и ничего не замечал.

Жара усилилась, и солнце так припекало, что Селим был вынужден надеть феску. Он бросил последний взгляд на окно и, вынув часы, посмотрел на циферблат. Увы! Стрелка еще не перешла одиннадцати, а члены его семьи обычно возвращаются домой к обеду не раньше часа пополудни. Что же ему делать? Посидеть еще или уйти? Но куда? Селим был в нерешительности, не зная, что предпринять.

Вдруг он вспомнил кофейню «аль-Гинди» и время, когда она была его излюбленным местопребыванием. Он подумал об очаровательных француженках, посещавших ее, и о той любви, которой он в своем воображении пользовался у этих прелестных газелей, сбегавшихся к нему и с восхищением взиравших на его победоносно закрученные усы. А теперь… О, горе! Да смилуется Аллах над пораженным страстью сердцем, которое заставляет его приходить в скверную кофейню Шхаты и просиживать в ней целые дни, глядя, подобно идолопоклоннику, на окно, у которого никого не видно.

Селим зевнул, лениво протянул руку, взял со столика газету и попробовал читать. Но глаза его все время смотрели поверх страницы, беспокойно бегая во все стороны, словно чаинки в чашке, и в конце концов снова останавливались на заветном окне.