— Молодец! Хорошо отработал! — услышал он довольный голос руководителя стрельб. — Разрешаю идти на точку.

Геннадий развернул машину на заданный курс, установил нужную скорость и, словно освобождаясь от груза боевого напряжения, вздохнул: «Вот и все. А жалко! Сейчас бы только летать да летать!..»

Планируя на посадку, он снова подумал о Лиде. «Может, она следит за моим самолетом? Наверняка ведь узнала о моем возвращении, выбежала из своей санчасти, приложила козырьком к глазам руку, ждет! Попробуй тут подкачать…» Истребитель пронесся над границей аэродрома и легко коснулся полосы у посадочного «Т», вызвав восхищение у всех, кто следил за его посадкой.

— Пять баллов Васееву! — громко, с удовольствием произнес руководитель полетов. — Вот так летать надо!

Зарулив на заправочную линию, Геннадий выключил двигатель, открыл кабину, снял шлемофон и подшлемником вытер потное лицо. По приставной лесенке поднимался беспокойный Потапенко.

— В обе мишени попал? — спросил инструктор.

— В обе.

— Расскажи о стрельбе Сторожеву, особенно…

Договорить он не смог — заглушил висевший на столбе громкоговоритель:

— Внимание! Результаты на полигоне: Васеев — четырнадцать попаданий…

Геннадий не слышал ни фамилий других курсантов, ни их результатов. Сразу понял, что лучше не отстрелялся никто. «Это Лида мне помогла, — устало подумал он. — Лида и еще мамины рассказы о войне. Странно, а ведь я и впрямь почувствовал себя в бою…»

В тот день на стоянке среди летчиков, курсантов и техников только и разговоров было что о стрельбе Васеева на полигоне. Его поздравляли, одобрительно хлопали по плечу, по-доброму завидовали. Геннадий краснел, стыдливо отворачивался, терпеливо выслушивал поздравления и, чтобы быстрее освободиться от неожиданно свалившейся на него славы, попросил у Потапенко разрешения подменить одиноко маячившего возле посадочных знаков финишера Колю Кочкина.

Лида была свободна от дежурства, и вечером Геннадий сам рассказал ей об удачном полете.

— Это мой подарок тебе. Все четырнадцать попаданий — твои!

— Хорош подарок, — улыбнулась Лида. — Четырнадцать дырок. Шучу, шучу, — поспешно добавила она, заметив, что Геннадий насупился. — Мне еще никто никогда не делал таких необычных, таких замечательных подарков.

Она обняла Геннадия и коснулась губами его щеки.

Рука Геннадия скользила по ее плечу. Он нежно гладил оголенную шею и бессвязно повторял одни и те же слова:

— Милая моя… Ягодка ты моя…

Изнутри поднялся жар и, опалив сердце, сушил рот, обжигал губы. Геннадий не различал ни Лидиного лица, ни ее волос — лишь ее полуоткрытые, влажные губы.

— Я… Я давно хотел сказать… Я люблю тебя! Люблю! Ты слышишь… — Он глубоко вздохнул, притянул ее голову к себе.

— Говори, говори еще. Еще…

— Я люблю тебя!..

— Я тоже. Мне хорошо с тобой… Люблю…

Лида замолчала, прижалась, припала к нему.

— Я люблю тебя, — глухо повторил он. — Ты самая лучшая девушка в мире. Я люблю тебя и хочу, чтобы мы всегда были вместе!

— Спасибо, милый, — сказала Лида. — Я тоже тебя люблю. Очень, очень! Больше всех на свете. Если бы ты знал, как я ждала тебя, как искала… Мне кажется, я любила тебя всю жизнь. И когда увидела, подумала: вот это он и есть, наконец-то мы встретились. — Лида прикусила губу, и Геннадий увидел в ее глазах слезы.

— Лида, — всполошился он. — Что с тобой, Лида?

— Не обращай внимания, — слабо улыбнулась она. — От счастья тоже плачут, а я сегодня — самая счастливая…

Они поженились перед выездом Геннадия к месту службы.

Свадьба была малолюдной, но веселой. Поздравить молодых пришли инструктор Потапенко, Коля Кочкин, Анатолий Сторожев, еще несколько курсантов. Столы накрыли в саду под яблонями, далеко за полночь пели веселые и грустные песни. А уже назавтра капитан Потапенко провожал Васеевых в путь-дорогу. Прощаясь с ними, сказал:

— Хороший ты человек, Геннадий. Много через эти вот руки прошло курсантов, многих помню. Ты тоже запомнишься. И ты, и Кочкин, и Толя Сторожев. Дружбой в душу запали. Не поленись пару строк черкануть, как там твои дела небесные пойдут, очень мне это важно. — Потапенко вздохнул, полез в карман за сигаретами. — Кажется, совсем недавно, как и ты, училище окончил, мечтал попасть в строевую часть, а уже восьмой год инструктором. Но мечтаю стать испытателем, ой как мечтаю, ночами не сплю. Вот провожу ваш выпуск и очередной рапорт сяду писать. — Он в две затяжки докурил сигарету. — Лиду береги. Увозишь нашу общую любимицу, помни. Сколько курсантов перебывало в санчасти, одного тебя, черта черноголового, заприметила. И правильно сделала. Ну, бывай, Гена! Уезжаешь, а мне тяжко, словно мое сердце с собой увозишь. Стареть, видно, стал…

Потапенко крепко пожал ему руку, неловко поцеловал в щеку, обнял за плечи Анатолия и Николая. Подошел к Лиде, что-то шепнул ей на ухо, чмокнул в лоб. Затем отвернулся, вынул из кармана платок, провел им по лицу и, пока прощались остальные, стоял сгорбившись, молча, будто и вправду разом постарел на добрый десяток лет…

Надя приехала в Сосновый после свадьбы. Сыграли свадьбу на их даче, под Ленинградом. За столами было тихо, словно на поминках. Ученые, геологи, говорили длинные тосты, расхваливали родителей Нади, желали молодым счастья и успехов. От Николая приехали мать и старшая сестра, но, посаженные в дальний угол, сидели они тихо и незаметно. Мать порывалась поговорить о сыном, да не решилась: уж больно все торжественно, чопорно. Лишь назавтра спросила:

— Коль, милый, как же быть-то? Родня ждет вас, мы ведь тоже готовились.

Николай развел руками — не хочет Надя ехать в деревню, на юг, к морю ее тянет. Теперь на следующий год. Не обессудьте…

Надя получила диплом. Больше ее и Николая в Ленинграде ничто не удерживало.

Молодоженам по распоряжению Горегляда выделили однокомнатную квартиру рядом с Васеевым. До женитьбы Николая он и Анатолий занимали комнату в трехкомнатной квартире, где жили Васеевы; с уходом Кочкина Анатолий настоял на «великом переселении»: сам ушел в детскую — маленькую угловую комнатку, а сыновьям Васеевых, к их неописуемой радости, отдал большую и светлую. Пусть ребята резвятся — там хоть есть где побегать.

Лида помогала молодоженам устроиться: расставить выделенную домоуправлением казенную мебель, повесить на стены большое зеркало и две художественные миниатюры («Одну папе подарил сам Рерих, другую — Рокуэлл Кент», — похвасталась Надя). Лида советовалась с Надей:

— Может, лучше вот сюда картину повесить, тут больше света?

Та пожимала плечами, словно ей все эти домашние хлопоты были безразличны. В углу будет стоять стол или посредине — какая разница? Лиду это задевало, но она помалкивала. Наконец не выдержала:

— Тебе здесь не нравится?

— Мне говорили, что у летчиков большие квартиры, — вздохнула Надя. — Конура! Самая настоящая конура. Нам с Колей подарили на свадьбу гарнитур, вот-вот придет контейнер, а куда мы его денем?

— Расставим! — засмеялась Лида. — Не бойся, ничего не выбросим. Найдем место!

— В нем шестнадцать предметов! Лида, о чем ты говоришь!

Наде были чужды и теснота, в которой порой еще жили офицеры, и неустроенность отдаленного гарнизона, и бедноватость военторговского магазина. Когда Николай сказал, что скоро будет закончен еще один дом и им дадут квартиру побольше, Надя оборвала его:

— Будет, будет! А жить сейчас надо, сегодня.

Николай обнял жену, прижался щекой к густым распущенным волосам:

— Зачем ты так, Надя? Не надо. Все уладится. Мы ведь еще молодые, успеем. Вон ребята на гражданке годами по частным углам мыкаются, и ничего, не хнычут, и тут все-таки квартира…

Надя успокаивалась медленно, скупо отвечала на его ласки, громко вздыхала. Не нравилось ей здесь. Она была красива: стройная, гибкая фигура, живые, цвета спелой смородины глаза, вьющиеся каштановые волосы… Мужчины задерживали на ней восхищенные взгляды, и это нравилось Наде. Представление о своей исключительности постепенно разъедало ее, отчуждало от людей; все, что она делала, ей нравилось, ее мнение по любому поводу всегда казалось Наде правильным и бесспорным. Знания, полученные в университете, начитанность помогали ей спорить с мужем, Сторожевым, Васеевым, и летчикам не раз приходилось отступать: у них не было столько свободного времени, и ленинградских библиотек не было, и театров, и музеев — всего того, что так щедро украсило Надину юность. Но в Сосновом — маленьком военном городке — эти знания, эта бившая через край энергия не находили применения: сколько же можно спорить… Да и специальность у нее была редкая — биолог-эколог. Через год после приезда Надя потеряла надежду подыскать работу по душе, и это было хуже всего.