Прорубь была посреди нейтрального поля, в шестистах метрах от блиндажа.

Когда Наташа вернулась в землянку и протянула Топорку котелок, он сердито посмотрел на нее, не говоря ни слова выплеснул воду за дверь и весь вечер с ней не разговаривал.

Через неделю была дивизионная разведка. В поиск назначили не Наташу, а санинструктора соседней батареи. Все-таки она пошла с разведчиками. В эту ночь в хозвзводе был ранен Лапта, и старшина долго искал по батарее Наташу.

Операция прошла удачно, разведчиков наградили, а Наташе был объявлен строгий выговор по полку.

— Я предупреждал вас, — сказал капитан Ванев: — не всякую смелость здесь уважают.

Наташа отдыхала в углу землянки, прикрывшись шинелью.

В землянку вошли бойцы. Сняв автоматы, они легли. То ли потому, что день был пасмурный, то ли просто они устали, но у всех четверых на душе было необъяснимо скверно.

— Очень люблю кошек, — уныло сказал Гайдай.

Ему никто не ответил.

— Чтоб шерсть черная, гладкая, а глаза горели. Почему в первом расчете заимели кошку, а у нас нет?

Дома вот у меня была такая одна. Негритенком ее звали…

— Вот завел нуду! — взорвался Ермошев. — Кошки да кошки! Дома да дома! Да у меня дома, может, не то что кошка — жинка, и не черная, а белая, как ясный день, и то молчу! Не береди ты душу, добром говорю, и без тебя тошно.

Наташа уже давно заметила, что Ермошев часто без видимых причин раздражался, когда ему напоминали о доме.

Она не знала, что в такие минуты он видел свою жену, кроткую и терпеливую женщину, такой, какой он ее заставал на крыльце, возвращаясь домой под утро. Ермошев никогда не слышал от нее упреков. Но теперь, вспоминая ее, чувствовал и угрызения совести, и жалость к жене, и досаду, что времени назад не вернуть…

— Ну, и чего ты в бутылку полез? — обиженно спросил Гайдай у Ермошева.

— Глаза бы мои тебя не видали! И как только Топорок дружит с тобой!

— Что я тебе плохого сделал?

— Не война — и не посмотрел бы на тебя. Точно. Нужда горькая заставила с нюней в одной землянке жить. Кончим войну — на улице встречу, на другую сторону перейду.

— Неправду ты говоришь, Ермошев, — не поверил Гайдай. — Встретишь — и как еще обрадуешься!

— Ни боже мой, не надейся. И шапки не сниму. Нудный ты все-таки парень, Каряга, и это факт.

— Не пойму я тебя, Ермошев, — сказала Наташа, сбрасывая шинель. — Живешь с человеком в одной землянке, а поделить с ним чего-то не можешь…

Ермошев отвернулся к стенке и скоро заснул.

Из блиндажа слышался смех.

Наташа остановилась у входа. Ухмыляясь, из землянки вышел Ермошев.

Увидев Наташу, он отвернулся и сказал в сторону:

— Ступай, Наташа, тут до тебя пришли.

Посреди блиндажа стояла молодая девушка.

Черная барашковая папаха сдвинута на затылок.

Светлые волосы подстрижены под мальчика. Над блестящими карими глазами — выщипанные стрелки бровей. Полные, резко очерченные губы. Расстегнутый воротничок гимнастерки.

Увидев Наташу, девушка поспешно застегнула воротничок и поправила портупею.

— Вы Наташа Крайнова? Здравствуйте. Пришла познакомиться с вами. Вот уже три недели работаю в штабной батарее. Алла Широкова.

По знакомому Наташе фронтовому обычаю, Алла поинтересовалась, не землячками ли они друг другу приходятся. Поговорили каждая о родных местах, о своей довоенной жизни.

— Девчат здесь нет… слова сказать не с кем, — пожаловалась Алла.

— Ты теперь ко мне приходи почаще, — сказала Наташа. — А сегодня в честь нашего знакомства мы устроим маленький пир.

Из угла землянки был извлечен деревянный ящик, доверху наполненный румяными «верненскими» яблоками.

— За ваше здоровье!

Они ударяли яблоко о яблоко так, будто держали в руках бокалы с шампанским. Им было весело. И обеим казалось, что они уже давно знакомы.

— Откуда это у тебя? — спросила Алла.

— Посылку получила сегодня.

Она показала на крышку ящика. Под номером полевой почты батареи стоял обратный адрес: «Андрей Первухин. Алма-Ата Улица…».

— Был у меня раненый такой, наводчик наш…

В углу ящика из-под яблок выглянул голубоватый лоскут.

— Что это? — воскликнула Алла.

— Не знаю.

Девушки с любопытством разгребли яблоки и вытащили сильно помятое бумажное платье в голубой горошек.

Наташа прикинула платье к плечам.

— Чудесно! — захлопала в ладоши Алла.

— А теперь ты примерь, — попросила Наташа.

Алла сбросила гимнастерку и надела платье.

— Будто по тебе шито, — сказала Наташа. — Знаешь что, носи его, а?

— А ты?

— Да когда же мне его тут надевать, на батарее? У вас в штабе спокойнее.

Когда Алла снова оделась в военное, Наташа завернула платье в газету и засунула сверток в Аллину полевую сумку.

— Не возражать начальству, товарищ младший сержант, — сказала она.

Алла чувствовала к Наташе большое расположение. Но к расположению примешивалось еще какое-то менее приятное чувство — может быть, зависть.

Алла была в армии с того дня, когда всех работников почты, где она служила, собрали в кабинет заведующего и сказали, что началась война. Она успела уже поработать и в госпитале, и в санбате, и в стрелковом полку.

Сколько людей прошло за это время через ее руки! Но не было ни одного, который бы вспомнил о ней уехав.

Зато многие были внимательны к ней, пока видели ее ежедневно. И пусть Наташа не думает…

— А теперь посмотри на мои обновки, — сказала Алла. — Хочешь?

— Конечно!

Алла провела рукой по начищенной медной пряжке кожаной портупеи.

— Комсоставская.

Она подняла с лежанки двубортную, аккуратно сшитую шинель с золотыми пуговицами.

— А это начальник ОВС постарался.

Алла вытянула ногу, обутую в изящный хромовый сапожек.

— Нравится?

— Очень.

— Джимми… Сосед наш — командир саперного батальона — в своей мастерской заказал. А ты чего зеваешь? — Алла только сейчас разглядела, как одета Наташа. — Раньше меня в полку, а во всем солдатском.

— Что ж тут такого? Я и правда солдат.

— Да, но ты девушка. Как же можно так? Сапоги огромные, гимнастерка полинялая.

Алла говорила теперь тоном, в котором звучали покровительственные нотки. Она оглядывала Наташу со всех сторон и откровенно сокрушалась, не без удовольствия чувствуя свое превосходство и даже желая чем-то смягчить его. Теперь ее самолюбие было вполне удовлетворено, и потому Наташа снова казалась ей совершенно замечательной. И она искренне была готова сделать для Наташи все что угодно.

— Возьми у меня шинель, — сказала Алла, — а я в тулупе пока похожу.

— Ну, что ты!..

— Правду говорю, бери… Не хочешь?

Алла смотрела на свою новую подругу и думала, чем бы еще можно было помочь ей.

Хорошая девчонка эта Наташа… Простая такая… И с ней можно обо всем поговорить.

— Скажи откровенно, ты не скучаешь здесь? — спросила Алла.

— Совсем даже не скучаю, — сказала Наташа.

— И верно, зачем скучать!

Она достала трофейную зажигалку — наверное, тоже чей-то подарок, — зажгла папиросу, неумело затянулась и закашлялась.

Алла ушла. В землянку вернулся Ермошев. Он громко выругался и сказал с сердцем:

— Прости, конечно, Наташа, но передай подружке своей, чтоб ноги ее на батарее больше не было.

— Вот как? А мне казалось, вы очень мило беседовали.

— Очень даже мило. Совсем Ермошев размяк. Много ли нужно? А ребята такое сейчас порассказали о ней, что мне просто тошно стало.

Наташа знала, что Ермошев во многом прав, и все-таки ей было обидно за Аллу.

— Ящичные, к панораме! — кричал Митяй. — По пехоте гранатой!.. Взрыватель осколочный!.. Буссоль!.. Прицел!.. Уровень!.. Пять снарядов, беглый огонь!

Огня не следовало.

— Подносчики, к панораме! — снова кричал Митяй. — Стрельба по движущимся танкам!.. Бронебойно-зажигательный!.. Наводить по башне!.. Огонь!..