В телефонной трубке раздался смех. Комдив узнал Семенихина.

— Как же ты из кольца в «паутину» включился? — поразился комдив.

— Я уже не в кольце. Устиныч выручил.

К голосу Семенихина присоединился хохочущий басок Устинова.

— Чего же вы смеетесь? Как впереди? — спросил комдив.

— Все спокойно. Ничего серьезного, товарищ семьдесят, — ответил Семенихин.

— У Сеняковича галлюцинация: троится в глазах, — добавил Устинов.

— «Тигры»?

— Да нет, просто кошки.

— Помощь нужна?

— Нет.

— Ну, смотрите.

Генерал отошел от рации обеспокоенный. Через полчаса позвонил Устинов:

— Товарищ семьдесят! Разрешите подарить вам шкуры убитых тигров. Целых четыре. Пригодится на пол стелить на новой-то даче.

— Да ты ведь сказал — у Сеняковича галлюцинация!

— Простите, товарищ семьдесят. Серьезного, действительно, не было. Решил вам сделать приятный сюрприз. Выкинул перед своим фронтом танкетки, поманеврировал ими и перетянул «тигров» от Сеняковича на себя. А тут бутылками закидал. Вы ведь сами учили: контратаки противника нужно любить и уважать.

Лицо комдива помолодело от удовольствия:

— Четыре с плюсом ставлю. Только не зарывайся! Вот что. Глаза у тебя хорошие? Глянь-ка подальше. Видишь, у Ольги Александр Невский стоит. Тебя дожидается, честное слово. Только до него нужно еще дотопать. Сам на правую сторону привинчу. Да… Орешков? Поджидаю. К вечеру будет. Пощелкаем.

Ольгой на кодированных картах дивизии обозначалась станция Починок, что расположена на железнодорожном полотне между Рославлем и Смоленском.

Большой штурм комдив предполагал начать ночью, когда будет доставлен комплект снарядов.

Атмосфера как будто разрядилась. Командиры обрели прежнюю уверенность. Да и противник почему-то успокоился и прекратил огонь.

Но теперь тревогу испытывал сам комдив. Ему не нравилась эта тишина. У него были свои предположения. Высказывать их кому-нибудь он не считал нужным.

Комдив молчаливо изучал карту. Потом вызвал Медникова и Аршинова. Теперь Медников редко бывал на НП — он сам «проползал» каждый новый рубеж. Генерал задержался взглядом на чортовой коже его широких морских галифе, добросовестно протертой вдоль коленей.

— Подойдите ближе… — Комдив говорил совсем тихо. — …и взять аппарат для подслушивания. Кажется мне, затевают они что-то… — услышала Наташа последние слова генерала.

Аршинов и Медников вытянулись перед комдивом.

Наташа поняла: это то самое чрезвычайно важное боевое задание, о котором она мечтала весь день.

Она лежала на спине, закинув голову, посреди ровной, открытой поляны. На нее опрокинулось все вечернее небо, чистое и высокое. А воздуха не хватало. Каждый раз, когда она хотела вздохнуть поглубже, что-то скрипело внутри. Из раны в боку с присвистом била кровь. Кровь поднималась горлом. Ее вкус чувствовался во рту. Наташа задыхалась. Кроме крови, она ощущала в глотке, в носу, в ушах комки глины, песку и грязи. Выбросить их не было сил.

Попрышкин, сам раненный в бедро, дотащил ее до этой поляны. Теперь и его покинули силы. Он лежал рядом. Наташа понимала, что больше он не может помочь ей.

Донесение, с которым она должна была явиться к генералу, было более чем важным и очень спешным: Наташе удалось перехватить по телефону сообщение о том, что к переднему краю подходит танковая бригада. Кроме того, боевые порядки на переднем крае только что заняла семьдесят восьмая дивизия. Номер этой дивизии стоял на солдатской книжке, взятой у часового, которого Попрышкин «снял» в немецком боевом охранении.

Наташа знала, что семьдесят восьмую дивизию немецкое командование бросало в особых случаях, на прорыв, лишь тогда, когда предполагалась серьезная наступательная операция.

Нужно было немедленно сообщить обо всем генералу. Наташа достала из полевой сумки листок и написала несколько слов.

— Вот что, Попрышкин, ползи один, только скорее. Передай это хозяину.

— А ты?

— Подтащи меня поближе к дороге. Пойдут мимо — подберут.

…Она осталась одна. Ей показалось, что Попрышкин подтащил ее слишком близко к дороге. Она хотела сдвинуться и не смогла.

Оперативный дежурный передал комдиву Наташину записку. Она подтверждала предположения генерала. Грызлин позвонил «наверх», в штаб армии. Через пять минут в блиндаж комдива входили командиры полков.

Не сгибаясь, порог переступил высокий, быстрый, резкий в движениях Устинов. Майор сел, но казалось — он сейчас же вскочит и начнет шагать по блиндажу. Вся фигура его выражала с трудом сдерживаемую стремительность. Он на лету ловил замечания комдива и делал быстрые пометки в своем блокноте.

Семенихин немножко косил, и это придавало его флегматичному, как будто заспанному лицу хитрое выражение.

Сенякович, недавно контуженный, приставлял к ушам ладони, чтобы расслышать слова генерала.

Объяснив обстановку командирам полков, генерал приказал вызвать конюха разведроты и старшего лейтенанта Медникова, который только что вернулся с переднего края.

Маскхалат Медникова был облеплен грязью и во многих местах разорван. Левую руку с забинтованной ладонью он держал за спиной.

— Хорошо знаете местность, Прохор Данилович? — обратился комдив к конюху.

— Как же не знать! Чай, здесь родился и состарился, вихрь меня забери, — ответил ефрейтор, довольный тем, что генерал обращается к нему по имени и отчеству.

— Так вот, Медников, будет серьезное дело тебе, — сказал генерал. — Давно ты просил у меня. Прохор Данилович проведет тебя через линию фронта, а там…

Они склонились втроем над картой.

— Зайти к переправе и поджидать танки. Взять с собой тол… Остальное понятно. Вспомнишь старинку. С тем, чтобы больше не забывать. Ясно?

Медников выпрямился:

— Ясно, товарищ генерал. Вы увидите… Я должен… Я семь шкур спущу с этих «тигров»…

Он замолчал. Стоял вытянувшись, счастливый, сдержанный.

— Не терять ни минуты, — добавил комдив.

Медников и Прохор Данилович вышли.

Как только все необходимые меры были приняты, комдив спросил оперативного дежурного:

— А где же Наташа? Кто принес донесение?

— От нее пришел боец разведроты, товарищ генерал, — ответил дежурный. — Не пришел, а приполз, передал бумагу и сразу потерял сознание. Пришлось отправить в санбат.

Наташа по-прежнему лежала у дороги. Яркие звезды кололи глаза. Задавленная тяжестью того, что упало откуда-то и прибило ее к земле, она не могла ни вздохнуть, ни поднять руки. Боли уже не было. Не было и полного сознания.

Временами Наташа переставала чувствовать на себе тяжесть, и ей казалось, что, может быть, нет и ее самой. Она лежала, погруженная в тишину. Ни один звук не доходил до нее. Она задремала. Ей приснилось: война кончилась, генерал пригласил ее в гости к себе на дачу.

— Тише, тише! Щуку спугнете, — сказал генерал и закинул удочку.

Резкий рокот прошел сквозь кровь, застоявшуюся в ушах, и больно ударил в мозг.

— Тише, тише! Щуку спугнете, — повторила Наташа и открыла глаза.

Прямо перед ней, закрывая звезды, в сторону немцев летели советские самолеты.

Гул с неба спустился на землю.

По полю и по дороге шли самоходные пушки и противотанковые орудия.

Значит, Попрышкин передал генералу ее донесение. Она почувствовала гордость и даже, может быть, зависть к себе самой.

— А если бы все предстояло начать сначала? — спросила она себя.

— Все повторилось бы так же.

— Ты ни в чем не раскаиваешься?

— Нет. Именно так я понимаю счастье.

Орудия приближались.

«Едут, а не знают, что это я вызвала их сюда», подумала Наташа.

И вдруг она поняла, что они не знают и того, что она лежит здесь, и даже того, что она вообще существует.

Головная машина держалась края дороги. Наташа поняла, что ее неминуемо заденет, сомнет или совсем раздавит левой гусеницей, если машина не свернет в сторону. Она хотела крикнуть, но в горле застрял липкий комок свернувшейся крови и грязи.