Не я ли сам, в другом обличье, во множественном числе сидел за рулями автомашин, обдающих грязью мое собственное лицо?

Откуда берутся циники?

Церберизм — это продукт нашей нравственной невоспитанности. Нравственно воспитанное общество не позволило бы, чтобы церберы, чье место на цепи, сами сажали людей на цепь. А воспитание-то у нас невоспитанное. Главная задача децерберизации нашего общества — это воспитание самого воспитания. Педагогика нравственности должна начинаться с воспитания воспитателей.

Чему может научить учитель, если он сам живет не по тем нравственным законам, которые преподает ученикам? Преподавание нравственности безнравственными людьми — это превращение образования в фабрику, штампующую цеников. Нечего потом всплескивать руками и возмущенно негодовать — откуда берутся циники? Из нашего с вами лона. Никаким "растлевающим западным влиянием" нельзя оправдать массовый цинизм, перед лицом которого мы оказались и ужаснулись: а не наше ли это с вами лицо, генетически повторенное в лицах наших детей?

Существует шлюшная педагогика безнравственности, когда уже растленные учителя изо всех сил стараются завербовать на поприще духовного разврата еще чистые души, превращая их в новорастленные, а затем производят из наиболее "талантливых" учеников будущих учителей-растлителей. Педагогика безнравственности чаще всего хочет казаться единственной нравственностью. Разве не педагогика безнравственности — концепция человека как винтика государственной машины, вбивание в голову нерассуждающего казарменного "надо", теория приоритета классовой борьбы над общечеловеческими ценностями? Мы упростили бы сложность проблемы, если бы педагогика безнравственности происходила от злонамеренности педагогов. Но многими из них двигала преступная "святая простота", преподающая школьникам искусство подбрасывания хвороста в костры еретиков. Поспешная канонизация бывших еретиков как святых и превращение бывших святых в злых колдунов привели многих юных к цинизму. Но не будем спешливы и возымеем мудрость отделять цинизм от самозащитительного подросткового скепсиса. Под таким скепсисом иногда прячется жажда высоких идеалов, смешанная со страхом обмануться в этих идеалах, попасться на приманку предательски зазывных обещаний. Разве мы, столько раз обманутые бывшие дети, не обманывали своих детей обещаниями "догнать и перегнать", "жить при коммунизме" и так далее? Разве мы не провожали их оркестровыми благословениями на так называемые великие стройки, где наши дети обдирали на морозе кожу с ладоней, укладывая разрекламированные нами "рельсы будущего", которые первым же летом проваливались в раскисшую, далеко не вечную, как оказалось, мерзлоту? Разве не мы, скомпрометировав преподавание истории, подхалимски перемещали центр, где выковывалась Победа в Великой Отечественной, из сталинского кабинета в точки пребывания на фронте Хрущева, а потом на Малую землю? Разве не мы в неблагоприятной суетности вырезали Хрущева из исторических кинокадров, где он был снят вместе с вернувшимся из космоса Гагариным? Разве не мы, печатая юбилейные статьи об уничтоженных Сталиным выдающихся деятелях революции, доходили в своем ханжестве до того, что иногда даже не приводили даты их гибели— 1937 год, ибо по такой дате наши дети могли все-таки догадаться, что эти люди не умерли в своей постели? Разве не мы, заботясь о будущем наших детей, а на самом деле его разрушая, учили их держать язык за зубами, не болтать ничего лишнего? А ведь это "лишнее" и была "по-отечески" удушаемая нами из самых лучших побуждений гласность. Разве не мы отправляли наших детей в Афганистан, трусливо пряча нашу родительскую боль, не превращая ее в общественное мнение, которое могло бы спасти наших детей? Разве не мы на глазах у наших детей подменяли вечные идеалы блудливо угождающей очередному клиенту идеологией, спешно модифицируемой по его вкусу? Разве еще совсем недавно наши

дети не давились смехом перед телевизорами, глядя на еле ворочающего челюстью дедушку-самонаграждснца? И разве не мы заставляли наших отсмеявшихся вечером детей на следующее утро писать сочинения на тему награжденных Ленинской премией дедушкиных антинаучно-фантастических мемуаров, сфабрикованных высокопоставленными литературными неграми?

Мы сами — это те папы Карло, которые выстругивали из поленьев не маленьких-удаленьких Буратино, а циников. Нечего пенять только на то, что учебники, по которым мы учили, были плохи.

Учитель, даже трагически лишенный учебников современной истории, сам может быть таким живым учебником для своих учеников. Прекрасно, если правдивым, страшновато, если ложным.

Национальный такт — первый признак интеллигентности

Сто с лишним лет назад Толстой заметил в одном из писем: "Я увлекаюсь все больше и больше изданием книг для образования русских людей. Я избегаю слова "для народа", потому что сущность мысли в том, чтобы не было деления: народа и ненарода".

Как видим, величайший русский интеллигент проявил национальный такт, общественную застенчивость, не считая себя вправе монополизировать патриотизм. Поучиться бы национальному такту у Толстого некоторым членам общества "Память" и их литературным вдохновителям! Национальное деление на "народ" и "ненарод"не менее бестактно, чем социальное. Надо прививать национальный такт еще в школе. Вопиющие случаи непреподавания национального языка в школе — это оскорбление национального достоинства. Заодно скажу, что бездарное преподавание русского языка — это тоже его уничтожение. Уважение к родному языку — часть национального достоинства.

Но не менее важно, чем личное и национальное достоинство,— достоинство интернациональное. Человек, превозносящий только свой народ, но при этом унижающий другой народ, даже не замечает, что этим роняет и свое личное, и национальное достоинство. Национальное высокомерие оборачивается на деле унижением собствен-

ной нации, а не чужой. Национальная закомплексованность— это обидчивость раба. Великодержавный шовинизм и вместе с тем узкоэгоистические национализмы, перечеркивающие гигантский позитивный вклад русского народа в мировую историю, одинаково относятся к низкой общественной культуре. Мы должны спасать чистоту наших языков, красоту наших национальных культур, неповторимость природы наших родных мест, особенности наших обычаев и верований не порознь, не отчуждаясь, не взаимопротивопоставляясь, а вместе. Нет народа, который фатально обречен быть врагом другому народу на всю историю, даже если между ними когда-то проливалась кровь. Враги у всех народов одинаковы: это войны, стихийные бедствия, тяжести ежедневной жизни, взаимонедоверие, несвобода, бюрократия. Неужели мало таких общих врагов, чтобы делать врагов друг из друга?

Порой невольным разжигательством страстей служит даже не ненависть, а элементарное отсутствие национального такта. На Днях советской литературы в Абхазии, в старинном селе Члоу, один прозаик, да еще и редактор комсомольского журнала, взял да и брякнул: "Смотрите, сколько знаменитых писателей со всего Советского Союза понаехало в наше крошечное абхазское село. Я недавно был в США — разве мыслимо там представить, чтобы американские писатели приехали в таком же представительном составе в резервацию к вымирающим индейцам?"

Нехватка национального такта чуть не привела к неприятному конфликту, если бы не врожденный такт абхазских стариков, над сердцами которых вздрогнули серебряные газыри.

Национальное достоинство — в соблюдении национального такта. А может быть, национальный такт и есть первый признак интеллигентности?

Антиинтеллигентность — это антинародность

Стыдно было видеть на нынешних предвыборных собраниях и вокруг них охотнорядские крикливые попытки противопоставить народ интеллигенции.

Наша интеллигенция — многострадальное дитя нашего народа. Наша интеллигенция — защитница народа.