Я и не думал продолжать. Я остановился и ждал, пока это чернильное пятно перестанет надрываться от хохота. Я стоял и ждал, вбирая в себя аплодисменты и всеобщую приязнь. Я ждал, и ожидание все длилось. Оно продлилось настолько, что второе шоу в зале «Копа», отеля при казино «Сэндз» в Лас-Вегасе, штат Невада, затянулось. А второе правило всех казино, подобно нерушимому закону природы, гласило, что развлекательные представления не должны затягиваться. Первое же правило гласило, что выпивка для клиентов должна быть бесплатной. Бесплатная выпивка, бесплатная еда, бесплатный ночлег… В общем, клиентов следовало всячески ублажать, чтобы они оставались за столами, где расклад шансов таков, что вырвать деньги из их упитанных, проспиртованных пальцев легче легкого. Но чтобы всякое казино получало свою наличность, клиент должен находиться за игровым столом, а он не мог находиться за столом, пока сидел в эстрадном зале, заливаясь смехом, восторгаясь какой-нибудь певичкой или еще как-то отвлекаясь от игры. Ребята из Нью-Йорка, Чикаго и Майами — дружная команда крепко сбитых итальянцев и оборотистых евреев, которые тихо, очень тихо управляли этими казино, — вовсе не были заинтересованы в том, чтобы клиенты отвлекались от игры. Не для того же они бросили свои большие города и приехали сюда, в пустыню, чтобы открыть тут сеть благотворительных заведений. Отсюда и второе правило: представления не должны затягиваться. Никогда. Практически никогда. Исключением стал первый день октября 1959 года. В остальном те двадцать четыре часа были примечательны лишь своей незначительностью: русские вели себя хорошо. Шоу Донны Рид только-только появилось на ТВ. Прошло всего несколько месяцев со времени первого свидания куклы Барби с Америкой. Свежеиспеченной пятидесяти штатной Америкой. В остальном это был очередной день под лозунгом «Айк[1] — президент, Кастро — зло, Элвис — Бог». Если не считать того, что второе выступление в зале «Копа», отеля при казино «Сэндз» в Лас-Вегасе, штат Невада, немыслимо затянулось, и затянулось из-за меня, а я нисколько не боялся рассердить итальянцев или евреев. Мой номер предварял выступление мистера Дэнни Томаса. Каждому разогревщику отводилось ровно шесть с половиной минут, чтобы подготовить публику к главному развлекательному действу какой-нибудь голливудской звезды, длившемуся ровно сорок три с половиной минуты, после чего стадо зрителей уводили обратно в казино, к очередной халявной порции выпивки. Но в ту ночь — как еще множество раз — я разил без промаха. Я не просто хорошо выступал: я бил толпу наповал, я заставлял это чернильное пятно колыхаться в проходах между рядами. Мне пришлось стоять и ждать, пока не иссякнут смешки и хлопки.

Некоторые артисты с именем не любят, когда разогревщик слишком заводит публику. Только попробуй вылезти за пределы отведенных тебе шести с половиной минут! Сцена принадлежит им, и только им, и они даже не допускают мысли, что кто-то может завладеть вниманием публики до того, как появятся они. Но Дэнни Томас не был какой-нибудь мелкой сошкой. Дэнни Томас был набирающей величину звездой из телевизионного шоу, занимавшего четвертое место в рейтинге Нильсена. Дэнни Томас мог выступить вслед за мной и взмыть еще выше. Он дал мне знак задержаться на сцене еще на пару минут. А эта лишняя пара минут означала, что представление затянется. Ну и что? Владельцы казино не были до такой степени тупы, чтобы не понимать: публика, настолько заведенная хорошим шоу, вернувшись за игровой стол, станет делать совершенно безумные ставки.

Потому-то мне и позволялось шутить дольше положенного.

Главное — ублажить клиента.

Наконец я закончил, и на сцену вышел Дэнни, не преминув вытащить и меня — раскланяться еще раз-другой. Затянув под металлический грохот оркестра свой коронный номер «Парнишка Дэнни», он настроил публику на подобающий лад, а я устроился у дальней стенки, откуда мне все хорошо было видно, и стал размышлять: как я сюда попал? Чернокожий малый из Гарлема, выступающий на подмостках лучшего клуба в шикарнейшем из городов мира, разогревающий зал перед выходом на сцену одной из самых крупных эстрадных звезд. Прошло всего несколько лет с тех пор, как я прорвался в шоу-бизнес, и вот у меня уже есть почти все, о чем можно мечтать. Теперь почти все в моих силах.

Но вот чего я не могу — так это выйти из зала «Копа» и очутиться в самом казино.

На календаре был 1959 год, и существенная разница между Лас-Вегасом, штат Невада, и Бирмингемом, штат Алабама, состояла в том, что на Юге всюду были развешаны знаки, запрещавшие чернокожим входить туда-то и делать то-то: ТОЛЬКО ДЛЯ БЕЛЫХ, ЦВЕТНЫМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН. В Лас-Вегасе же об этом нужно было догадываться самому. И догадываться приходилось не мешкая. Держись подальше от Стрипа[2], поближе к Вест-Сайду. И уж тем более держись подальше от их казино. Не важно, что ты блистал на клубной сцене, не важно, что публика смеялась и хлопала, не важно, сколько раз ты раскланивался, — за порогом был все еще 1959 год, и там чернокожих не привечали. Нельзя остановиться в отеле. Нельзя отобедать в ресторане. Нельзя играть в казино.

А мне больше всего на свете хотелось сыграть в казино.

И не ради того, чтобы сделать безумную ставку, не ради того, чтобы рискнуть приличной суммой денег. Чего мне хотелось — так это просто очутиться около игрального стола, рядом со всеми этими людьми — мужчинами в костюмах, дамами в самых нарядных платьях, живущими на широкую ногу, в темпе, в стиле коктейльных вечеринок. Мне хотелось увидеть, как они будут расступаться, словно воды Чермного моря, когда я направлюсь к рулетке, хотелось услышать их звездную болтовню: «Отлично выступил сегодня, Джеки», «Сногсшибательное шоу, Джеки. Не помню, когда я так хохотал в последний раз», «Не подойдешь поздороваться с моей женой, Джеки? Она твоя большая поклонница. Ей будет приятно». Мне хотелось, чтобы они любезничали со мною, восторгались и продолжали изливать свою любовь так же, как делали это, когда я выступал на сцене, на три фута возвышаясь над ними.

Я хотел, чтобы они приняли меня.

Приняли? Да они меня в упор не видели. Я получал в неделю почти тысячу долларов, я выступал на сцене, предваряя выход величайших эстрадных звезд, публика аплодировала мне стоя… И тем не менее, когда представление заканчивалось, меня отправляли на улицу через черный ход.

Знаете, зачем существуют черные ходы? Чтобы выносить всякую дрянь. Они существуют для мусора, гниющих отбросов — и для чернокожих комиков. Не важно, что минуту назад ты блистал на эстраде.

Дэнни Томас уже раскачал аудиторию. Ему нужно было раскачать ее как следует, чтобы никто больше не вспоминал мое выступление и не перешептывался обо мне. О том, что я показал себя.

Я ощутил теплоту. И тщеславие. Я ощутил укол гордости, и в голове у меня поплыло.

И тут я решился на это. Никаких долгих споров с самим собой, никаких усилий. Я просто решился. Просто распахнул настежь двери — и вышел из зала «Копа» в казино.

Хотя в казино стоял шум — гудели игровые автоматы, челюсти чавкали чипсами, новенькие купюры хрустели на зеленом сукне столов, — я готов поклясться, что в ту секунду, когда я переступил порог, в заведении воцарилась гробовая тишина и столь же гробовой холод. Я услышал перешептывание. Буквально услышал каждый взгляд. Кое-какие из этих взглядов вопрошали: «Это что — Джеки Манн?» Некоторые говорили: «А я и не знал, что это заведение настолько прогрессивно». Большинство же взглядов красноречиво говорило вот что: «Какого черта здесь делает этот черномазый?»

И вся звездная спесь, которую я принес с собой, мигом улетучилась от их гневных пристальных взглядов и тихого презрения. Меня затрясло. Меня бросило в пот. Я почувствовал, как бисеринки испарины проступают у меня на лбу. Я вспомнил про чернокожих детишек из Литл-Рок — тех самых, которые решились переступить порог средней школы для белых. Я вспомнил о том страхе («Ради Бога, не линчуйте меня»), который въелся в их расовую память и проступал у них сквозь каждую прожилку при всем их напускном стоицизме. Я знал, что так, наверное, и сам сейчас выгляжу: Джеки Манн, борец за право негров играть в азартные игры.