И тут Амелия услышала, как Гренвилл вдохнул всей грудью, судорожно, жадно. Он выпрямился и выпустил мальчиков, взяв их за руки. У Амелии вдруг возникло странное чувство, будто он боится их отпустить.

Наконец, граф кивнул няне и учителю. Оба склонили перед ним головы, пробормотав:

— Милорд.

Амелии хотелось исчезнуть. Сердце ее по-прежнему оглушительно колотилось. Оставалось только рассчитывать на то, что граф этого не услышит. А еще Амелия отчаянно надеялась, что он ее не заметит.

Но Гренвилл обернулся и посмотрел прямо на нее.

Амелия замерла.

Темные глаза Саймона, казалось, широко распахнулись, и их взгляды встретились. Время словно остановилось. Все окружающие звуки будто смолкли. Осталось лишь ее оглушительное сердцебиение.

Амелия увидела в его глазах удивление и в этот момент поняла, что он все-таки узнал ее.

Гренвилл не произнес ни слова. Впрочем, ему и не нужно было это делать. Каким-то внутренним чутьем Амелия тонко улавливала боль и страдания, терзавшие его душу. Его горе казалось необъятным. В это самое мгновение Амелия осознала, что нужна Саймону, как никогда прежде.

Она вскинула руку в приветствии.

Гренвилл быстро взглянул на сыновей.

— Слишком холодно, чтобы задерживаться на улице.

Он приобнял мальчиков за плечи и направился вперед. Они вошли во внутренний двор и исчезли.

Едва держась на ногах от волнения, Амелия жадно втянула ртом воздух.

Он узнал ее.

А потом Амелия вдруг осознала, что Гренвилл ни разу не взглянул на свою новорожденную дочь.

Саймон смотрел перед собой невидящим взглядом. Он сидел в первом ряду часовни со своими сыновьями, но никак не мог поверить в происходящее. Неужели он действительно вернулся в Корнуолл? Неужели и в самом деле присутствует на похоронах своей жены?

Саймон поймал себя на том, что крепко сжимает кулаки. Он сидел, уставившись на священника, который не переставая гундосил что-то об Элизабет, но едва ли видел его — и совершенно его не слышал. Три дня назад Саймон был в Париже, выдавая себя за Анри Журдана, якобинца; три дня назад он стоял среди жаждущей крови толпы на площади Революции, наблюдая за десятками казней. Самым последним страшную участь принял его друг Дантон, ставший воплощением выдержки среди творившегося вокруг безумия. Глядя на то, как Дантон лишается головы, Саймон понимал, что проходит испытание на верность. Рядом с ним стоял Ляфлер, и Гренвиллу ничего не оставалось, как восхищенно приветствовать каждое отсечение головы. Каким-то непостижимым образом ему даже не стало дурно.

Теперь он был не в Париже. Не во Франции. Он находился в Корнуолле, месте, куда он и не помышлял когда-нибудь вернуться, и чувствовал себя ошеломленным, сбитым с толку. Последний раз он был в Корнуолле, когда умер его брат. Последний раз он был в этой часовне на похоронах Уилла!

И возможно, отчасти именно поэтому Саймон чувствовал себя так плохо. Зловонный запах крови по-прежнему чудился ему повсюду, словно последовав за ним из Парижа. Этот смрад обитал даже внутри часовни. Впрочем, Саймон улавливал запах крови постоянно, абсолютно везде — в своих комнатах, на своей одежде, от своих слуг, — он чувствовал запах крови, даже когда спал.

Но ведь смерть действительно была повсюду… В конце концов, он присутствовал на похоронах своей жены!

И Саймон чуть не рассмеялся — потерянно, горько. Смерть преследовала его так долго, что ему пора было к ней привыкнуть и не ощущать потрясения, смятения или удивления. Его брат умер в этой заболоченной глуши. Элизабет скончалась в этом доме. А он провел весь прошлый год в Париже, где правил террор. Какая же злая ирония таилась во всем этом! И каким же логичным казался такой исход…

Саймон обернулся и взглянул на увлеченную происходящим толпу, которая жадно внимала каждому слову священника — так, словно смерть Элизабет действительно имела для этих людей какое-то значение, словно его жена не была еще одной невинно умершей, затерянной среди тысяч других погубленных душ. Все они — посторонние, мрачно осознал Саймон, не друзья или соседи. У него не было ничего общего ни с одним из собравшихся, кроме разве что подданства. Теперь он был среди них чужаком, посторонним…

Саймон снова повернулся к кафедре священника. Ему следовало хотя бы попытаться вслушаться, постараться сосредоточиться. Элизабет умерла, а она была его женой. И все же в этот момент он еще больше не верил в происходящее. В своем воображении он мог заглянуть в этот гроб. Но внутри лежала не Элизабет; там покоился его брат.

Напряженность еще сильнее сковала тело. Он покинул эти края спустя всего несколько дней после трагической гибели Уилла. И если бы не смерть Элизабет в Сент-Джаст-Холле, никогда не вернулся бы сюда снова.

Боже, как же он ненавидел Корнуолл!

Уже не в первый раз Саймон жалел о смерти Уилла. Но он больше не клял судьбу. Теперь он понимал жизнь гораздо лучше. И не понаслышке знал, что хорошие и невинные люди всегда умирали первыми, поэтому-то печальная участь и постигла его жену.

Саймон закрыл глаза и дал волю чувствам. Мысли, уже не сдерживаемые, так и заметались в сознании. Слезы на мгновение обожгли закрытые веки.

Почему, ну почему умер не он, а брат?

Это Уиллу следовало быть графом, а Элизабет должна была стать его женой!

Саймон осторожно открыл глаза, потрясенный подобными мыслями. Он не знал, скорбел ли все еще по старшему брату, погибшему много лет назад в результате несчастного случая во время верховой езды, или по всем, казненным при терроре, или даже по своей жене, которую по-настоящему и не знал. Но Саймон понимал, что должен контролировать свои мысли. Именно Элизабет, его жена, лежала в этом гробу. Именно Элизабет сейчас так превозносили. Именно об Элизабет ему следует думать — ради своих сыновей — до тех пор, пока он не вернется в Лондон, чтобы приступить к грязной работе, к этим хитрым военным играм.

Но у Саймона ничего не получалось. Он не мог сосредоточиться на размышлениях об умершей жене. Призраки, неотступно преследовавшие его многие недели, месяцы и годы, стали принимать перед ним ясные очертания, превращаясь в лица друзей или соседей, образовывая целую толпу. И это были лица всех тех мужчин, женщин и детей, которых он видел в цепях или на гильотине. На этих лицах был написан упрек, эти люди обвиняли его в лицемерии и трусости, в бессовестном стремлении к самосохранению, в несостоятельности в качестве мужчины, супруга, брата.

Он закрыл глаза, словно это могло отогнать призраков, но они не исчезли.

Саймон подумал, не потерял ли он в конечном счете рассудок. Он бросил взгляд на противоположную стену часовни, на светлые, из витражного стекла окна. Болота простирались в бесконечную даль. Более уродливого зрелища нужно было поискать. Саймон знал, что должен положить конец посторонним мыслям. Теперь он должен был думать о сыновьях, заботиться о них.

А священник все говорил и говорил, но Саймон по-прежнему не слышал ни слова из этой речи. Перед ним внезапно предстала яркая картина из прошлого. Помнится, Саймон шел в компании двух конюхов, когда они наткнулись на его брата, безжизненно распластавшегося на твердой каменистой земле. Уилл лежал на спине, с открытыми глазами, и лунный свет струился по его прекрасным чертам.

И теперь Саймон мог видеть перед собой только мертвого брата.

Это было так явственно, словно он только что нашел Уилла на болотах; ему казалось, будто прошлое стало настоящим.

Саймон почувствовал, как слеза скатилась по его лицу. Сколько страданий, сколько боли… Неужели он так и будет снова и снова оплакивать брата? Он ведь никогда больше не хотел возвращаться к этим воспоминаниям!

Или он все-таки оплакивал Элизабет? Или даже Дантона? Он ни разу в жизни не позволил себе горевать по кому бы то ни было. Саймон не понимал почему и не старался объяснить себе это, но сейчас он плакал. Он чувствовал, как слезы обреченно текли по его лицу.