— А что проверяющие из Москвы? — спросил я.

— Проверка закончена. Всё хорошо. Старший ездил в горы вместе с Агаевым. Сегодня вечером их пригласил генерал Эминов… Как вы считаете, Игорь Николаевич, а строевой смотр будет?

Я удивился, обнаружив у Гезель истинно женский вечный интерес к войску, к военным.

— Обязательно, Гезель.

Все проверяющие, приезжавшие под предлогом оказания практической помощи или инспекторской проверки, всегда действовали одинаково. И именно по этой причине Эдик Агаев на радость жителям нашего двора периодически гонял подчинённых по двору, заставляя выполнять бесчисленные повороты в строю.

— Бала далеко? — спросил я напоследок.

— В исполкоме.

Я вошёл к себе, разворошил свежую почту.

Всё те же длинные занудливые инструкции, формы очередной отчётности. Среди бумаг мелькнула одна с подписью Главрыбвода. Я выхватил её в надежде узнать о судьбе пуховских докладных, но телеграмма, которую я прочитал, любопытна была разве только своим пустомыслием: «Инструкцией по ведению делопроизводства в аппарате Главрыбвода,

— сообщалось в ней, — определён срок хранения служебной переписки по вопросу охраны рыбных запасов. Поскольку время хранения докладной Пухова истекло, запрашиваемые вами докладная и фотографии не сохранились. Замначальника Главрыбвода Апизурнов».

Отложив в сторону почту, я набросал запрос в филиал Центрального научно-исследовательского института осетрового хозяйства — меня интересовал ущерб, который могла нанести одна браконьерская лодка в течение трёх лет. Сотни тысяч? Миллионы рублей?

Впрочем, в штормовые дни браконьеры не выходили.

Другой запрос я составил в Гидрометеорологический центр республиканского управления по гидрометеорологии и контролю природной среды — я просил сообщить сведения о погоде в заливе, прилегающем к метеостанции, за последние три года.

Других срочных дел у меня не было, и, если бы появился Бала, мы смогли бы ехать на метеостанцию к Касумову и старику прокажённому.

Уехать, однако, не удалось. В дверях возник худой высокий старик с двумя медалями, в широком спортивном костюме, оставшемся от лучших времён.

— Я отец Саттара Аобасова… — Он рукавом провёл по медалям. Награды висели неровно, одна ниже другой. — Рыбинспектора. Ты, наверное, слышал о моём горе, сынок?

— Да, конечно. — Я усадил старика, выглянул за дверь. Попросил Гезель поставить чай.

— Нет, нет. — От чая он сразу и решительно отказался.

— Пока этот подонок, убийца моего сына, Умар Кулиев ходит по земле, поверь, мне ни от чего нет радости… Он испытующе взглянул на меня. Я кивнул.

— Знаешь, каким был мой мальчик? — Старик отёр слезу, достал конверт со снимками. — Вот…

Это были репродукции фотографий, увеличенные, с выпавшим зерном, по которым безошибочно узнаёшь снимки умерших.

— Как он плакал, когда мы водили его в детский сад… Совершенно не мог оставаться один. Так и ходил, держался за мамину юбку. И все его дразнили… А потом вырос. Пошёл в армию — одни благодарности. Знаешь, где он служил? Под Кандагаром. Слышал про Кандагар? И вот вернулся, чтобы погибнуть…

Старик расплакался.

— Отец… — Я налил ему воды, он отвёл мою руку.

— Не надо… Они убили его, потом подожгли с домом-инспекцией за то, что в тот вечер рыбинспектора сожгли браконьерскую лодку… Ты понял? О, горе мне! — Старик был безутешен. — Знаешь, какие деньги мне предлагали, чтобы я замолчал?! Чтобы я продал им своего сына! Ты даже не представляешь!

— Примите, дедушка. — Гезель принесла валидол, старик взял таблетку, положил под язык. Из глаз его катились слёзы обиды.

— Что за лодку сожгли рыбинспектора? — спросил я.

В приговоре Умару Кулиеву не было ни слова о лодке, тем более, как я узнал, Кулиев был «ездоком» — то есть не имел своей лодки! И Цаххан Алиев говорил мне, что мотив преступления — месть ему, начальнику рыбинспекции, за запрещение ловить краснорыбными сетями.

— Что это за лодка была? — повторил я.

— Не знаю, — по-ребячьи жалобно сказал Аббасов. — Люди говорят. Они не стали бы мне врать… А этот подонок… — слёзы его вдруг просохли, — хочет ходить по земле, когда Саттар уже два года как лежит в ней! Этому не бывать… Я. послал на сто рублей телеграмм! В Верховный Совет, в совет ветеранов, министру обороны… И буду посылать. У меня пенсия, и у жены тоже. Нам хватит! Люди не дадут нам пропасть…

Слова о сожжённой браконьерской лодке смутили меня. Я долго думал о ней и потом, после того, как нам удалось проводить старика.

«У Кулиева лодки не было. Он и Ветлугин ездили на лодке Баларгимова. Лодка эта цела. На ней доставили рыбу, с которой я захватил Вахидова…»

Я взглянул на часы. Касумов и старик прокажённый уже ждали меня в центре как бы не существующего района массового браконьерского лова осетровых.

Несколько раз я набирал номер Анны — у неё было занято. Но едва я положил трубку — раздался звонок. Я не сомневался в том, что это — она, и мы подумали друг о друге одновременно.

— Я слушаю…

— Игорь Николаевич… — у телефона был Бураков. — Тут товарищи из Москвы, хотят разобраться… Помните, к нам обратился заявитель по поводу кражи на пароме? Вы как раз заходили в дежурку…

По многословной нерешительности, с которой Бураков, то и дело отдуваясь, приступал к сути, я понял, что он звонит в присутствии «товарищей из Москвы» и своего грозного начальника.

— …Так вот. Заявитель этот — тоже сотрудник главка. Он был послан проверить практику регистрации заявлений о преступлениях…

Я удивился:

— И никаких денег у него не украли?

— Нет. Он нас проверял…

— Его предупредили об уголовной ответственности за подачу ложного заявления? Бураков запыхтел в трубку:

— Да.

— В таком случае он совершил преступление, и мы обязаны реагировать…

— Ему дали инструкцию… — Бураков растерялся. — Я чего звоню? Может, вы с ними поговорите?

— Не вижу необходимости, — сказал я. — Но вы объясните товарищам: выполнение незаконного приказа не освобождает от ответственности…

У Анны номер был ещё занят. Я позвонил в рыбинспекцию — у них хранились все акты об уничтожении браконьерских лодок. Дежурный инспектор сказал, что наведёт справки и сообщит.

С балкона меня позвала Гезель:

— Игорь Николаевич…

Моему секретарю хотелось увидеть, как водная милиция пройдёт по двору, выполняя пресловутые повороты. Того же ждали все выползшие на балконы зрители.

— Равняйсь! — раздалась команда. — Ат-ставить!

Я подошёл к окну. Знакомые лица были словно вставлены в одинаково серый бутафорский трафарет. Бураков с майорскими погонами выглядел по-генеральски осанистым. На Хаджинуре форма казалась обуженной. У многих из-под брюк виднелись «неположенные» — с цветными разводами — носки.

— Равняй-йсь! Смир-р!.. — рявкнул мой бывший однокашник.

Эдик Агаев держал подчинённых в непрерывном страхе. Это был его стиль. Он только ещё смотрел на них, а те уже начинали дёргаться, как лапка погружённой в формалин мёртвой лягушки, у которой раздражают нерв.

— Равнение… На… Средину… Товарищ проверяющий! — Агаев отдал рапорт. Один из ревизоров проверил отделение на «Здравие желаю» и «Ура». Ответы звучали громоподобно.

Под устрашающим взглядом Агаева перешли к поворотам в пешем строю, в движении. Я отошёл от окна. Если бы Агаев и его войско работали как следует, браконьерская мафия не торговала бы рыбою прилюдно, на берегу, под самым носом у водной милиции.

Бала так и не приехал.

«По дороге заеду за Русаковым…» — решил я.

Мазут и старик Керим встречали нас недалеко от места, где был убит Пухов.

— Ну, что? Пойдёмте ко мне?

На Мазуте был всё тот же ватник с торчащей из дыр ватой. Старик щеголял в своих узких, с широкими манжетами, брючках и куртке.

— Я, пожалуй, останусь. — Миша Русаков готовился к экзамену на «классность» и всюду возил с собой учебник по навигации. — Немного подзубрю… Ну и погодка!

Было довольно ветрено, гул волн долетал до нас, и землю чуть трясло, будто где-то неглубоко под нами проходила подземная линия метро.