Вдвоём с Касумовым мы быстро сняли с Миши одежду, я достал аптечку, как мог, затампонировал рану под лопаткой, сел за руль.

— Бокассу возьмите! — крикнул кто-то.

Я только махнул рукой.

Касумов устроился на заднем сиденье, рядом с Мишей, аккуратно привалил его к себе.

Нападение на Русакова было, очевидно, повторением того, что произошло с Пуховым. В том же месте. Пользуясь неожиданностью. Сзади.

«Только против Пухова в ход пущен был пистолет, а не финка!»

Исполнителем обоих преступлений оказался психически неполноценный человек, послушное орудие в руках, которые его направили.

Мы отъехали не мешкая.

Время от времени Миша тихо стонал, особенно когда я, стараясь ехать быстрее, попадая на выбоины.

«Что я знаю о Мише? Женат? Есть ли у него родители?» Из больницы надо было срочно звонить дежурному.

— Как он? — спрашивал я Касумова, не услышав очередного стона.

— Порядок, — отвечал Мазут.

Казалось — дороге не будет конца, я уже подумал, что еду словно по закрученной поверхности ленты Мёбиуса, когда впереди неожиданно блеснули тусклые огни. Восточнокаспийск был уже рядом.

— Где лучше проехать? — не оборачиваясь, спросил я, лишь только мы въехали в город.

— Всё время прямо, я скажу, где свернуть…

По территории больницы мы с Мазутом несли Русакова на руках, благо приёмный покой оказался в нескольких десятках метров.

Пока шла операция, я прошёл к телефону в кабинет главврача, поднял на ноги дежурного и Буракова и дал указание выехать на место и арестовать Бокассу. Потом мы ещё долго вместе с Мазутом сидели в коридоре, пока не приехала маленькая светловолосая женщина с девочкой-школьницей — мать и сестра Миши Русакова.

Так мы сидели, когда из операционной появился грустный хирург — в колпаке, домашних тапках и непривычном, зелёного цвета, халате.

Хирург подошёл к нам и вместо слов, которые висели в воздухе: «Мы сделали всё, что могли, но тщетно… Мужайтесь!» — сказал:

— Он будет жить. Всё в порядке. Ничего опасного…

Я прослезился и — страшно сказать! — тут же забыл о Мише, потому что голова моя была крепко забита тем, что я узнал и что временно просто отошло в сторону, пока я занимался раненым.

Из кабинета главврача я снова дозвонился до водной милиции — к счастью, Хиджинур был на месте.

— Ты по-прежнему в бригаде по раскрытию убийства Пухова? Изменений нет?

— Разумеется, Игорь Николаевич… — Он один делал вид, что не замечает событий, происходивших вокруг опального водного прокурора.

— Можешь говорить?

— Да.

— Слушай внимательно. Смертный приговор Умару Кулиеву вынесен областным судом 5 января…

— Слушаю.

— Нужно найти тех, кто мог находиться в тот день в автозаке вместе с ним…

— Арестованных?

— Ну да. Восточнокаспийск — город небольшой. Я думаю, конвой был один. По дороге мог захватить людей и в районные суды… Понял?

Во дворе я увидел Агаева с московскими проверяющими. Они ждали машину. Увидев прокурорскую «Ниву» и меня в ней, Агаев увлёк собеседников чуть в сторону. Это избавляло его и меня от взаимных приветствий.

«Плохи, Игорь, твои дела, — подумал я. — Агаев уже прекратил с тобой здороваться».

В дежурке на столе перед капитаном Барановым стояли три «кейса», принадлежавшие гостям, и три одинаковых, средней величины, целлофановых пакета.

— Сувениры в Москву… — объяснил мне по-приятельски Баранов. Мы были в дежурке одни.

От него я узнал также, что неназванная сила, имеющая власть на Берегу, отменила запрет на эксплуатацию установки на сажевом комбинате. Отмена была оговорена множеством предупреждений — «в виде исключения…», «учитывая насущную потребность промышленности…». Правительственная комиссия, которая должна была расследовать случившееся, переложила свои функции на республиканский комитет народного контроля. Смысл был ясен: Кудреватых победил.

Я поднялся к себе. Начальство только ещё покинуло здание, а сотрудники уже бросили работу. В коридоре, и на лестнице курили. Дым стоял коромыслом.

Методы устрашения, к которым прибегал мой однокашник, могли лишь вызвать имитацию дисциплины. Я снова вспомнил лягушачью лапку в формалине, дёргавшуюся под влиянием раздражённого нерва. С прекращением активного воздействия на неё мёртвая лапка мгновенно замирала.

— У нас новость, — встретила меня Гезель. — Балу вызвали в Астрахань. Он оставил записку.

Я развернул её.

«Меня включили в следственно-оперативную группу по делу Баларгимова…» — Нечто подобное я предвидел.

— Что ещё?

— Звонили из рыбинспекции. — Гезель подала мне лист бумаги: «Актов об уничтожении браконьерской лодки за 22 сентября в рыбоохране не зарегистрировано».

— А это? — Я увидел на столе у неё конверт: «Восточнокаспийск. Водному прокурору. Лично».

— Это? Из дежурки принесли.

Я вскрыл конверт. На квадратной четвертушке, вырванной из тетради, было начертано: «Качкалдаков отравил директор заповедника».

Письмо без подписи.

«Анонимка — позорное орудие сведения счетов, — шумел на совещаниях прежний мой шеф по прокуратуре. — Честный человек обязательно подпишет заявление. Не побоится!»

Я не поддерживал праведный гнев начальства. Может, это и ускорило мою синеглазую синекуру. Сигнал без подписи — увы! — порой оставался последней надеждой маленького человека в борьбе с высоким коррумпированным начальством. И в нём не больше неэтичного, чем в выборном бюллетене с зачёркнутой фамилией кандидата… О, как бы им хотелось знать, кто против них выступает, пишет, голосует! Эта анонимка была иного толка. «Качкалдаков отравил директор заповедника». По мере того как следствие выходило на финишную прямую и один за другим, как карточные домики, рушились мифы о законности и порядке, существовавших в восточно-каспийских правоохранительных органах, меня всё время пытались увести в сторону, заставить заниматься не основным — второстепенным.

Маленький зловредный листок. Четвертушка бумаги в клетку, вырванная из школьной тетради…

Мне показалось, что я уже видел такую. Сбоку внизу проступала едва заметная полоска жира. Продавец утром на углу завёртывал пирожки начальнику рыбинспекции… Я набрал номер.

— Это вы, Цаххан?

— Я слушаю вас внимательно, Игорь Николаевич…

— Мне нужен совет. Это касается заповедника. Качкалдаков.

— Я, как пионер, — отозвался начальник рыбинспекции, — всегда готов. Особенно для водной прокуратуры…

— Никто нас не слышит? — подпустил я туману.

— Нет, нет.

— Я о Сувалдине… Не могут они там, в заповеднике, химичить? А?

— Что вы имеете в виду?

— Это массовое отравление птиц… Может, цифры не сходились? А тут появляется возможность списать качкалдаков как погибших…

Начальник рыбинспекции с секунду поколебался. Если он и был вдохновителем анонимки, то всё равно обязан был согласиться не сразу, а сначала проверив, что дичь, в данном случае я, действительно заглотила наживку.

— Вообще-то… — Подумав, он решил, что можно дожимать. — А что? Мне, честно говоря, тоже приходило это в голову… На людях распинаются в любви к бедной птице, бьют себя в грудь, а на деле…

— Ну, хорошо. — Больше мне ничего не надо было. — Мы ещё поговорим!

Я бросил трубку, но тут же схватил её снова. Звонил Орезов:

— Человек, который ехал в автозаке с Кулиевым. Я сейчас прочту… «Подсудимый Семирханов — нарушение правил безопасности движения. Освобождён в зале суда с учётом срока предварительного заключения, проживает: улица Карла Маркса, 7…»

— Я еду.

Мы разговаривали во дворе двухэтажного деревянного барака. У Семирханова было мясистое лицо, приплюснутый нос, восточные, с поволокой, глаза.

Против нас, рядом с водоразборной колонкой, бродили голуби. Каждый раз, когда кто-нибудь приходил за водой, они бросались на каждую пролитую каплю. В углу двора лежал ободранный, повёрнутый набок «Запорожец».

— Убийцу везли в крайнем боксе… — Поездку в суд Семирханов хорошо помнил, потому что она оказалась для него последней. Домой он вернулся пешком. — Во втором боксе везли воровку, а её подельница сидела в общей камере с нами. Они всю дорогу перекликались…