— У вас пассажиры предпочитают похоронные автобусы обычным или что-то случилось?

Парикмахер недоуменно посмотрел на меня, потом проследил направление моего взгляда, увидел автобус и захохотал:

— Да нет! Просто фондов не хватило на нормальные, и нам спустили пятьдесят штук, предназначенных для похоронного обслуживания. Да вы не удивляйтесь! Вообще люди в нашем городе идут как-то вспять.

— Почему?

— Не знаю, жизнь какая-то недостоверная.

Гарегин работал действительно очень быстро и ловко.

Приоткрывая глаза время от времени, я видел, как постепенно моя давно не стриженная шевелюра укладывается в ровный, точно продуманный рисунок.

— Вот и всё!..

Гарегин бросил мне на лицо раскалённую салфетку. Обжигающий жар объял моё лицо, но в тот же момент, прежде чем кожа на физиономии начала плавиться, он начал прижимать её ладонями, быстро гладить, потом сорвал раскалённое покрывало, быстро скрутил и начал со скоростью вентилятора обдувать прохладными струйками распаренную поверхность. Одно слово тропические стихии.

— …Неизвестно, когда приедет Первый, но вы будете выглядеть в обкоме, как огурчик!

Я положил на столик трояк, поблагодарил Согомоныча и твёрдо пресёк его попытки переселить деньги обратно в мой карман.

— Иначе эта сегодняшняя наша встреча — единственная и последняя, и я немедленно отправляюсь в парикмахерскую Дома быта…

Я вошёл во двор и увидел на крыльце крысу.

Большая серая крыса лениво шевелила влажно-розовым длинным хвостом. Чёрными бусинками глаз выжидательно смотрела на меня. Она хотела понять, пойду я на неё или отступлю. Чуть наклонив острую голову, спокойно смотрела она на меня, перебирая когтистыми голыми лапками, и я понял, что я её боюсь. Со стыдом я подумал, что сидящий на крыльце здоровенный пёс вряд ли произвёл бы на меня такое сильное впечатление. А эта маленькая, кровожадная тварь внушала ужас.

Крысу можно было смести одним ударом ноги, но я боялся даже ботинком дотронуться до неё и поймал себя на том, что озираюсь в поисках камня или палки, чтобы шугануть с дороги эту мерзость. Наверное, она не чувствовала для себя никакой опасности, потому что, налюбовавшись вдоволь моей растерянностью, не спеша соскользнула с крыльца, неторопливо юркнула в дыру под стеной. Я облегчённо вздохнул, мне повезло — никто не видел позорного поединка нового прокурора с крысой.

Вопросы, вопросы…

— Где вы были позавчера вечером? Кто может это подтвердить?

— Когда последний раз видели Пухова?

— А Мазута?

Опросы начались с раннего утра. В них принимала участие и водная прокуратура — и Бала, и Гусейн Ниязов.

Хаджинур Орезов, инспекторы рыбнадзора с дежурным нарядом ездили безостановочно на милицейском «козле» и нашей «Ниве», привозя всё новых людей.

Молодые и старые, одинаково чёрно-загорелые, с заросшими лицами, осторожно отвечали они на все вопросы, подолгу задумывались.

«Не видел», «не знаю», «не встречал»…

Я выбрал в собеседники старого Бахтияра-Сафарали-оглы Багирова, крепкого ещё, высокого мужчину с маленькими острыми глазками, шесть раз привлекавшегося к уголовной ответственности за браконьерство.

Бахтияр-Сафарали-оглы оказался словоохотливым несуетливым стариканом, откровенным во всём, что не касалось сегодняшнего дня браконьерского Берега.

— У нас испокон веков ловили рыбу… — попивая заваренный Гезель чай, витийствовал он. — И всем всегда её хватало. Человек должен употреблять в пишу всё, что создал Аллах на земле…

— Государство запретило браконьерский промысел, приняло специальные законы…

— Мы тут все рыбаки. Какое же это преступление — ловить рыбу? Это ведь не убить, не ограбить! Своим трудом!.. Постепенно от защиты старик перешёл к обвинениям:

— Ты возьми сажевый комбинат! Вот от кого рыбы не стало… И все знают, а молчат! Почему?

— Почему? — повторил я, как эхо.

— Потому что начальство сразу даст укорот! Хоть и прокурору!..

В коридоре закричали хрипло:

— Выходи! Серёгу Пухова везут…

Все высыпали на балкон, на соседних появились жильцы: все словно ждали этого хриплого выкрика. Внизу хлопнула дверца — это под личным руководством Агаева в «газон» сели милиционеры с карабинами — на могиле убитого должны были прозвучать скорбные залпы.

А за забором протяжно запела труба. Процессия шла от здания рыбинспекции и приближалась к центру, здесь гроб должны были поставить в автобус. К первой трубе присоединилась вторая. Известная с детства щемящая мелодия затопила двор, улицу. Я увидел, как Гезель, зажав уши, с паническим страхом бросилась назад в комнату, закрыла окно.

Старый Бахтияр-Сафарали-оглы достал носовой платок, протёр глаза, нос, потом трубно высморкался, взглянул на меня.

— Тебе надо на Осушной сходить, — сказал он негромко.

— На Осущной? — У меня было странное положение человека, который настолько плохо разбирается в местных обстоятельствах, что поневоле вынужден играть сомнительную роль болвана в польском преферансе. Я должен был поворачивать голову к очередному моему собеседнику, пытаясь уловить нить рассуждений. — Что такое Осушной?

— Да у нас тут есть островок. Там живёт Керим. Больной проказой. К нему Мазут часто наезжал раньше. Может, и сейчас там обитает…

— Вы считаете, что Мазут…

— Я тебе ничего не говорил, и больше меня не вызывай. Мне ещё правнуков воспитать надо. — Он поднялся, пошёл к дверям.

На пороге Бахтияр-Сафарали-оглы неожиданно белозубо усмехнулся:

— Когда человек на моём месте начинает много разговаривать со следователем, то язык у него становится длинным и извилистым, как Военно-Грузинская дорога…

У меня понемногу появилось тревожное ощущение того, что о чём-то подобном я уже слышал. Ощущение Сицилии. Все молчали не потому, что таили свои дела. Это не была их личная скрытность и закрытость от закона.

«Омерта — общий заговор молчания! Обет немоты!»

Изо всех кабинетов и другие рыбаки потянулись к выходу.

«Браконьер — это профессия на всю жизнь…» — подумал я, глядя, как такие степенные старики, как Бахтияр-Сафарали-оглы, осторожно сходят по нашей крутой лестнице во двор.

Похороны Пухова были многолюдными, люди отдавали должное благородным мотивам охранительной деятельности органа, который он представлял, и трагическим обстоятельствам его собственной гибели.

Пришли все свободные от дежурства инспектора рыбнадзора, ВОХРа; в полном составе явились члены бюро горкома и обкома.

Убийства рыбинспекторов всегда рассматривались как преступление против порядка управления, в конечном счёте против власти. Как месть со стороны тех, с кем рыбнадзор ведёт не прекращающуюся ни на миг тяжёлую войну.

В последнюю минуту на автобусах подъехали сотрудники гор и облисполкома, рабочие государственного заповедника, милиционеры с карабинами. И ещё много другого народа. Мурадова тоже была здесь, вместе с сотрудниками бюро судебно-медицинской экспертизы. Я увидел Анну, разговаривавшую с какой-то женщиной, — мы молча, но душевно кивнули друг другу.

Секретарь горкома — седой высокий мужчина в очках — прочитал короткую речь, потом на холмик у могилы вскочил начальник рыбинспекции — Цаххан Алиев. Плоское, с мелкими оспинками, лицо его горело:

— Пусть дрожит земля под ногами у подлых нарушителей закона, опять поднявших руку на человека! Сначала на Саттара Аббасова, теперь — на Сергея…

Алиев оказался искусным оратором. Он отказался от призыва к возмездию и посвятил своё выступление благородным задачам охраны.

— …Только за первый квартал коллектив районной инспекции, душой которой был Сергей, изъял десятки километров красноловных сетей, калад, этих варварских средств пиратского лова… Пятьсот сорок рыб осетровых пород на сумму свыше ста тысяч рублей… Спи спокойно, наш дорогой товарищ! — закончил он. — Дело, за которое ты отдал свою жизнь, мы доведём до конца…

Всего выступило несколько человек. Мне запомнилось короткое слово директора заповедника — широкоплечего, высокого здоровяка, опиравшегося на костыли: