«Казнись, казнись, милая, — подумала я, — заслужила, подружка… Волкову куда потяжелее было… И подумай над тем, как будешь относиться к нему теперь, ведь все равно не чужой он тебе человек».

Никому не говорила о том, что мучило меня все годы нашей жизни с Игорем. Да никто бы этого и не понял.

Нет, не разделили бы моего смятения, осудили бы единогласно. Пыталась намекнуть Игорю, только он намека не принял, а разъяснить ему не решилась.

Уж очень он был неуязвимым, и часто мне казалось, будто может Игорь вполне обойтись без меня.

Уже потом, когда Волков сидел в тюрьме, я перечитывала Льва Толстого и нашла в «Семейном счастье» такие слова:

«…несмотря на все его старанье постоянно быть наравне со мной, я чувствовала, что за тем, что я понимала в нем, оставался еще целый чужой мир, в который он не считал нужным впускать меня, и это-то сильнее всего поддерживало во мне уважение и притягивало к нему».

Эти слова объяснили мне многое из того, что было раньше непонятно. Да, у Игоря Волкова был свой мир, большой и, видимо, интересный, у него было море, которого я не знала, и море заслоняло меня.

Этот мир был чужим для меня, он отнимал мужа, а мне Игорь нужен был весь, без остатка. Мне хотелось опекать Волкова, заботиться о нем, нянчиться наконец, что ли… Только Игорь был слишком сильным человеком, мужчиной, чтобы позволить мне это, а я не могла примириться с этим.

Пока мы были вдвоем, ощущение моей ненужности, что ли, становилось все тягостнее. Он уходил в рейс, а я оставалась одна. Знаю, что есть и такие жены, которые никак не дождутся, когда корабли их мужей отдадут швартовы.

Нет, я ждала его с моря, была верной женой своему Волкову. Только вот ожидание — тягостное состояние для человека. Считаешь дни, недели, потом снова дни и даже часы. Ждешь радиограммы или письма с плавбазой, тщетно до самого утра призывая сон. Потом короткий миг жизни вместе, и снова голос мужа: «Отдать швартовы!» — и снова ожидание.

Дочка все изменила, и останься она жить в этом мире, кто знает, может быть, стала бы я примерной женой моряка, нашла бы счастье в детях, в домашнем очаге. Только не дано мне было этого счастья…

Нельзя, чтоб муж все время уходил из дому. В море, в пустыню, в тайгу — все равно куда; нельзя, чтоб жизнь прошла в разлуках, не заполненных ничем, кроме ожидания.

Я хотела рожать детей, кормить их грудью, стирать пеленки и готовить мужу обед, каждый день готовить, а не раз в полгода, когда он возвращается с моря. «Отсталая баба, обывательница», — скажете. Ну и пусть!

…Когда появилась дочка, я перенесла на нее все то, в чем не нуждался, как мне казалось, Волков. Правда, теперь, после сегодняшней встречи на нашей улице, я засомневалась в своей правоте. Но сделанного — увы — не исправишь. Наверное, это мог бы сделать ребенок. Пусть Игорь по-прежнему уходил в море, пусть… Только я ждала его не одна, со мной оставалась частица моего и его «я», и от этого было легче.

«Вот-вот, — подумала я, — в том-то и беда твоя, что хотела подавить личность Волкова, ассимилировать его в себе, сделать частицей собственного «я».

В любви каждой женщины есть нечто материнское. Но Игорю опека была не нужна. А Станислав, конечно, слабее его. Об этом я знала давно, догадывалась и о том, что он любит меня. Конечно, Решевский всегда молчал, и только глаза его выдавали.

— О чем ты думаешь, Галка? — спросил вдруг Игорь. — Если что-нибудь по части угрызений совести, то совершенно напрасно: ведь я освободил тебя тем письмом.

Хотелось ответить ему резкостью, только нужные слова не приходили, и я промолчала, лишь неопределенно повела плечом.

Когда его осудили, ко мне пришел адвокат и сказал, что муж отказывается подавать кассационную жалобу в вышестоящую судебную инстанцию.

— Просит свидания с вами. Вот вы и уговорите его. Дело-то сложное. У нас есть кое-какие шансы.

Волкова привели в комнату для свиданий. Он сел, поднял голову, силился мне улыбнуться, но улыбка вышла кривая… Выглядел Игорь подавленным, но казался таким лишь мгновение. Оно прошло, и передо мной сидел тот же подтянутый и невозмутимый Волков. Он заговорил глуховатым голосом, слегка покашливая:

— Не бери в голову, Галка. Восемь лет — не так уж много. Одна десятая того, что собирался прожить. Скоро меня отправят в колонию. Передач никаких не надо. Оттуда напишу, сообщу новый адрес. Постарайся обо мне не думать. Живи. Как жить — совета не даю, не имею права. Сейчас ни на что не имею права… Так уж получилось. Если в чем виноват — прости. Я этого не хотел.

Я порывалась что-то сказать, слезы застилали глаза, но Игорь сказал еще несколько малозначительных фраз и поднялся.

— Время не вышло, — сказал надзиратель.

— Нам больше не нужно, — ответил Волков, и надзиратель удивленно поднял брови, с интересом посмотрел на него.

Игорь шагнул вперед, обнял меня, осторожно поцеловал в лоб, повернул и подтолкнул к двери.

— Иди, Галка, — негромко сказал он, — иди и попробуй обо мне забыть…

Это были последние слова Волкова. Когда я повернулась, в камере для свиданий его уже не было.

В тот же день ко мне снова пришел адвокат.

— Уговорили? — спросил он, и я вспомнила, что не успела ни о чем таком Волкова расспросить.

— Я тоже не сумел. Уперся — и ни в какую. Характерец…

«Мне ли не знать этот «характерец», — подумала я.

— Знаете, — продолжал адвокат, — ваш муж спросил меня: правда ли, что после осуждения брак расторгается в упрощенном порядке?

— Ну и что?

— А то, что это действительно так. Я разъяснил ему юридическое положение на этот счет. Больше он ни о чем меня не спрашивал.

— Ну а мне-то зачем вы говорите это?

— У меня двадцать лет практики, Галина Ивановна, и я многое повидал на свете.

— Поняла вас. Это не тот случай. Благодарю за помощь.

Потом, уже став женой Станислава, встретила адвоката на улице. Он вежливо поклонился мне, приветливо улыбнулся, и в глубине глаз мелькнуло нечто едва уловимое, но я поняла, что он все обо мне знает, помнит и знает. Тогда я испытала чувство презрения к себе, однако человек так уж устроен, что вечно себя презирать не может… А вот про угрызения совести этого не скажешь. Тут без рецидивов не обойтись.

Навестил меня и Юрий Федорович Мирончук, секретарь парткома Тралфлота. Не стал утешать, просто посидел на кухне, выпил стакан чаю…

— Знаете, Галя, я уж так, по-домашнему, здесь посижу…

Волков его уважал, да и другие тоже… Я знала, что Мирончук воевал вместе с отцом Игоря. А до войны работал в одной с ним экспедиции… Он, Мирончук, как и Волков-старший, был прежде землеустроителем. Юрий Федорович и раньше изредка бывал у нас. Мне казалось иногда, что в его внимании к моему мужу было нечто отцовское… Но сейчас я уверилась в том, что все предали Волкова, оставили Игоря в беде. И Мирончук тоже… Тогда мне и в голову бы не пришло, что главное предательство оставлю за собой.

Юрий Федорович уже уходил и, ступив ногой за порог, неожиданно сказал:

— Что бы там ни решили в суде, а я твоему Волкову верю. Здесь что-то не так. Ничего пока не обещаю, но и отчаиваться, Галя, не следует. Попробуем разобраться в этом деле до конца.

Потом протянул мне руку, больно стиснул ладонь и стал спускаться по лестнице, а я смотрела ему вслед и с горечью думала о том, что вот явился навестить, зарплату за это получает и «галочку», поди, сейчас поставит в плане мероприятий.

Если б знать тогда, кто есть на самом деле этот человек.

Однажды поздним вечером пришел Станислав Решевский. Он весь день бегал по городу, собирал подписи известных капитанов под ходатайством в прокуратуру республики о новом разбирательстве дела.

Подписей было немного, и Стас, расстроенный, поникший, сидел на том же месте, где пил чай Мирончук, и сил, чтобы меня утешать, видно, не было у Стаса. И слава Богу.

Он сказал мне:

— Завтра снова всех обойду… Представляешь, странное дело: вроде бы друзья Игоря, а подписаться боятся… А ведь письмо не оправдывает его. Там содержится только просьба заново рассмотреть дело.