— А ведь ты этого хотел, сам хотел, — сказала она.

Не поворачиваясь, Галка глухо, сдавленным голосом произнесла:

— Уходи. Уходи, Стас…

Осторожно притворив дверь, я вышел в коридор, спустился по лестнице и побрел по улице. Ни единой мыслишки не было в голове, я брел, не понимая, куда и зачем иду.

Ее шагов не расслышал, но понял, что это Галка, когда меня схватили за рукав.

— Куда ты? — спросила она. — Зачем ты ушел, Стас?

Я пожал плечами.

— Не сердись на меня, Стас, — сказала она.

— На тебя я не могу сердиться… И ты знаешь об этом, — сказал я.

— Ладно, Стас. Мы с тобой…

Она не договорила.

— Не говори ничего, Стас. Помолчим…

Она опять тронула меня за рукав.

— Хочешь жениться на мне? — спросила она вдруг.

— Зачем спрашиваешь об этом, — вяло ответил я, чувствуя, как толкнулось и застучало сердце.

— Хорошо, — сказала Галка, — но поклянись, что никогда не уйдешь в море.

Я обнял ее за плечи.

Галка отвела мои руки и заглянула в глаза.

— Что ж, может быть, так и должно быть, — сказала она, отвернулась и судорожно вздохнула. — Иди домой, а завтра приходи. Утром.

…Сейчас я посмотрел на сдержанного такого, невозмутимого Волкова и по странному закону цепочек представлений, которые так прихотливо и загадочно возникают в нашем сознании, вспомнил вдруг давнюю историю, мне рассказал ее Волков уже в мореходке.

Летом сорок шестого года его мать устроилась на работу в подсобное хозяйство неподалеку от Моздока, возле хутора Стряпчий. Ей казалось, что жизнь там полегче, детей прокормить будет проще. Игорь целыми днями пропадал в лесу или в степи — она тянулась от Терека на север до песчаных бурунов Калмыкии.

Однажды с ребятами они поймали большую змею. В наших местах ее называют желтопузом. Змею убили и торжественно понесли на палках в поселок. Игорь немного оторвался от ребят и шел впереди. И тогда одному из поселковых мальчишек по кличке Гундосый пришла в голову иезуитская мысль.

Волков шел, ни о чем таком не подозревая, и вдруг его шею обвило холодное тело мертвой змеи: мальчишки подкрались сзади и набросили змею Игорю на шею…

Когда Волков рассказал мне об этом и я представил, что нахожусь на его месте, меня едва не вывернуло наизнанку. Он рассказывал об этом спокойно, а меня трясло от омерзения и страха.

Почему я вспомнил об этом сейчас?

…Через полтора месяца, когда формальности, связанные с расторжением брака Волковых, были позади, мы остались с Галкой вдвоем.

Я воспринимаю нашу новую жизнь как затянувшееся свидание, у меня иногда исчезает ощущение прочности нашего с Галкой союза, и я постоянно жду, когда грянет нечто разрывающее его. С того самого вечера ищу аргументы, оправдывающие меня. Чаще всего твержу себе, что мне Галка нужнее, Волков обойдется и без Галкиного плеча, и ей, нашей Галке, такой, как я, наверное, больше подходит. Галка — сильная натура, а я доверху набит комплексами.

Кажется, учился я тогда в шестом классе, на улице Ермоленко мне повстречался наш знакомый и вручил мне конверт, попросив отнести его отцу. Я заглянул в конверт, он был незапечатан, и увидел деньги. Как выяснилось потом, знакомый возвращал долг профессору Решевскому. А я направлялся в то время на барахолку, в те ее ряды, где торговали всякой всячиной, старой утварью, порою неизвестного мне назначения и оттого казавшейся таинственной, попадались здесь и книги, а к ним у меня существовало болезненное пристрастие, хотя библиотека в нашем доме была огромной, да и в моей комнате стоял шкаф, заполненный детской литературой.

В этот раз натолкнулся я на хорошо сохранившееся издание «Мужчины и женщины», соответствующим образом проиллюстрированное. Таких откровенных картинок видеть мне еще не доводилось, и я сторговал эту книгу за сумму, составившую добрую половину тех денег, что дали мне для отдачи отцу.

Остаток решил не возвращать, понимая, что меня спросят о другой половине, и мы успешно употребили эти деньги вместе с соседскими мальчишками на мороженое, его так искусно формовала, набивая массой нехитрое устройство и выдавливая вкусный кружок, прикрытый с двух сторон вафлями, тетя Анфиса. Мы щелкали семечки, курили папиросы «Пушка» и рассматривали картинки в «Мужчине и женщине», дома держать эту книгу я поостерегся и прятал в дровяном сарае.

Там и накрыла нашу «золотую роту», любимое ее выражение, домработница тетя Надя. Книга была немедленно изъята и предъявлена матери как вещественное доказательство, а сам я подвергнут домашнему аресту.

Вечером меня отвели на беседу в кабинет отца. Как выяснилось вскоре, он узнал уже о неотданных ему деньгах и теперь спросил меня, куда я их истратил.

Запираться не имело смысла, да я и не привык с малых лет к вранью, рассказал отцу о приобретенной на барахолке книге.

— Интересуешься уже такой литературой? — спросил профессор Решевский. — На мой взгляд, рановато… Хотя сам я «Пол и характер» Отто Вейнингера прочитал в третьем классе гимназии. Правда, мало что понял, но все же… Ты знаешь, Стасик, что-нибудь о Диогене?

— Он в бочке жил, — ответил я, — грек такой был, древний.

— Верно… После того как он попросил позаботиться о его жилье афинские городские власти, а те мешкали, Диоген расположился в глиняной круглой бочке — пифосе, при храме Матери богов — Кибелы. Пифосы эти служили грекам для хранения зерна или вина. А что ты еще знаешь о Диогене?

Я пожал плечами.

— Тогда послушай… Отец его заведовал государственной меняльной лавкой, а молодому Диогену занятие казалось скучным, вот он и отправился к Дельфскому оракулу, чтобы спросить того, что делать должен Диоген, чтобы прославиться. Тот ответил: «Свершить переоценку ценностей». Диоген понял этот совет буквально. Ведь на греческом языке одно и то же слово — nomisma — означает «ходячую монету» и «общественное установление»… Диоген принялся уменьшать вес монет, был уличен и приговорен к изгнанию. Это был первый грех его молодости. Он оказался последним, Стасик. Ты понял, зачем я рассказал эту историю тебе?

— Понял, папа, — ответил я и был отпущен с миром.

Таковой была педагогическая метода моего отца. Позднее я разобрался в игре слов, попутавшей Диогена, прочитал в разных источниках историю его необыкновенной жизни. Мне даже по душе пришелся этот афинский юродивый, не признававший в своей долгой жизни никаких «общественных установлений». И я часто завидовал Диогену, обходившемуся малым. Мне же необходимо было многое. Мне нужна была Галка… Чужая Галка.

Диоген Синопский, сын менялы Гинесия, наверняка осудил бы меня за эту суетность.

Незадолго до того, как мы узнали об освобождении Волкова из колонии, я случайно открыл Галкин учебник и увидел там письмо. Было видно, что его читали и перечитывали многократно. Понимая, что поступаю недостойно, я развернул письмо и прочитал его. Почерк Игоря Волкова я узнал сразу, когда раскрыл книгу… Может быть, именно это заставило решиться на такой шаг? Или интуиция какая?..

Как я понял из содержания письма, оно было первым оттуда. Игорь сообщал адрес, коротко писал о новом житье-бытье. Послание было выдержано в бодрых, оптимистических тонах, мол, не так страшен черт, как его малюют… А затем шли такие строки:

«Я понимаю, что восемь лет — большой срок. Наказали меня, хоть и за несуществующую вину. Так почему же ты должна разделять вместе со мной это наказание? Пойми меня правильно, Галка, но я считаю своим долгом повторить слова, сказанные мною во время нашей последней встречи: ты свободна от всех обязательств передо мной… Как бы ты ни поступила — ты всегда останешься правой. Помни об этом, и если будет надо — забудь обо мне. Так будет справедливо…»

Я прочитал это письмо и никогда не говорил и не скажу, конечно, о нем ни Галке, ни Игорю. Но теперь понимаю ее слова в тот вечер: «А ведь ты сам этого хотел, сам хотел…» Да, понимаю, к кому они, слова эти, были обращены, и от понимания этого мне становится ой как неуютно. Все новые и новые сомнения одолевают меня, приходит неуверенность в самом себе.