На этом радиосвязь с «Кальмаром» прервалась.

…Их было двадцать два — обычный экипаж на СРТ. Разные люди, каждый с собственными заботами, и свели их на эту «коробку» разные судьбы. Они уходили в море на три-четыре месяца, окунались в опасный труд, временами кляли капитанов, не умеющих «взять рыбу», некоторые из них божились, что это-де в последний раз — уж лучше слесарить в цехе, чем болтаться вот так в океане; веселели, когда обуздывали тяжелый план.

Робкие, отчаянные и смелые встречались на СРТ, только никто из них никогда не говорил о смерти. Это была запретная тема. Правда, порой в лихую минуту «срывался» измученный штормом парень и кричал капитану, что в гробу он видел эту рыбу, что хочет парень еще пожить и пусть капитан уходит стоять под берег. Такое случалось не часто, но капитаны могут припомнить и это.

Шел третий месяц рейса, когда «Кальмар» отправили на север. Команда не взяла еще плана полностью, но оставалось совсем немного, и времени тоже хватало.

Выловленную рыбу уже сдали до того на плавбазу, новой набрать не успели, разве что три десятка центнеровых бочек. Эту рыбу они поймали в последние сутки. Топливо на исходе, пресной воды оставалось в обрез. Капитану Волкову было над чем задуматься.

Он стоял на мостике «Кальмара» и смотрел вниз. Там, на палубе, люди готовились к схватке с ураганом «Нора».

«Я совсем пустой, — подумал Волков о судне, как о себе самом. — Танки запрессовать, что ли…»

Он повернулся и, чтобы сохранить равновесие, ухватился за переговорную трубу. Подтянув к ней лицо, свистнул в машину.

Голос, донесшийся снизу, казался далеким, словно из другого мира.

Капитан сказал механику про балластные цистерны и спросил штурмана, на сколько градусов упала температура. Было минус семь.

Волков ощущал, как ветер срывает с гребней холодные брызги, как летят брызги на палубу и снасти, ударяются о них и, не успев упасть, застывают на поверхности льдистой коркой. И как растет эта корка, капитан чувствовал тоже.

Лед был повсюду. На планшире и вантах, брашпиле и фок-штагах, на мачтах, лебедках, палубе — она скользила под ногами, в шпигатах, на стрелах и на одежде.

Люди кромсали лед ломами, оббивали его со снастей, падали скользкие куски, с ними падали люди, но поднимались и снова кромсали этот проклятый лед.

А его становилось все больше. Матросы работали с остервенением, от соленой ледяной воды трескалась кожа на пальцах, и брезентовые рукавицы впитывали в себя кровь из-под ногтей.

Вот штурман поднял тяжелый лом и ударил по толстой ледяной «колбасе», охватившей один из штагов. «Колбаса» не поддавалась. Штурман снова поднял лом, он выскользнул у него из рук, траулер качнуло, штурман упал и покатился к накренившемуся борту.

За ним ринулся боцман Задорожный, не удержался на скользкой палубе и грохнулся навзничь. Остальные, как по команде, бросились помогать штурману и боцману. А лед все рос и рос, и люди опять принялись за него. Капитан вызвал с палубы кока и приказал приготовить кофе для всех. Сам он оставался в рубке, стоял вместо матроса за штурвалом.

Люди работали молча. Может быть, кто-то из них и кричал или ругался… Но все перекрывал пронзительный визг ветра, он загонял слова обратно в глотки, и удары ломов, и скрежет лопат о палубу, и шум падавших с вант кусков льда — все растворялось и исчезало в его оглушающем реве. Белыми змеями уходили от спин людей спасательные концы к рубке.

Высота волн не увеличивалась, но капитан, поворачивая штурвал, чтоб удержать траулер, чувствовал, как тяжелеет «Кальмар» и, накренившись, все с большим и с большим трудом поднимается обратно.

Траулер терял остойчивость.

В довершение ко всему нарушилась связь «Кальмара» с плавбазой: лед «заземлил» антенну, рация замолчала.

С палубы поднялся старпом и сказал Волкову, что люди валятся с ног.

— Может, спиртику им, Игорь Васильевич, а? — спросил старпом капитана.

— Не стоит, — ответил тот. — Он врет, этот спиртик. Поначалу поднимет дух, затем разом сожрет последние силы… Останься здесь, я пройду по судну.

Волков обходил грузнеющий «Кальмар» и думал сейчас о нем как о двадцать третьем члене экипажа. Он жалел обледеневший траулер — железного работягу с дизельным сердцем и в три сотни тонн водоизмещения. Оставив за себя в рубке старпома, капитан взял лом и работал вместе со всеми остервенело.

Потом Волков поставил на руль опытного матроса первого класса, а сам опять втиснулся в закуток радиста и пытался помочь тому наладить связь по аварийной антенне.

И тогда взбесившаяся «Нора», словно почувствовав, что нет капитана на месте, побила его последнюю верную карту. Старпом позвал Волкова на мостик, сказал ему:

— Ветер заходит, Игорь Васильевич.

Капитан вышел на крыльцо и задохнулся от ветра. Вернувшись в рубку, он увидел, как сдвинулась влево картушка компаса. «Этот финт «Норы», — подумал Волков, — нам может дорого обойтись…»

Ветер изменил направление, и остров Бруней все меньше и меньше служил траулеру прикрытием.

Чтобы встречать носом волну, судно приходилось постоянно поворачивать вправо, и остров все ближе и ближе сползал к траверзу «Кальмара».

Размахи волн, ничем не сдерживаемых теперь, становились сильнее. Судно сносило к южной части Брунея, окаймленной цепочкой скал, и капитан дал передний ход.

Теперь вода хлестала через бак. Ледовый панцирь «Кальмара» становился все толще. Люди, пригибаясь под ледяным душем, механически поднимали и опускали ломы, лопаты валились из рук, наступило состояние, когда безразличие от усталости достигает такой силы, что исчезает страх смерти.

«Так долго нам не продержаться», — подумал капитан.

Сейчас он закрыл глаза, и, когда снова открыл их, госпитальная тишина оглушила капитана Волкова.

Он снова был в Бриссене.

«Я должен был ожидать этого, — подумал капитан. — Как-то не думалось такого раньше, но, вероятно, подспудная мысль оставалась, мысль о том, что и меня судьба может подвергнуть подобному испытанию. Впрочем, зачем я им? Разве мало здесь своих штурманов и капитанов? Много, даже излишек есть, и уходят они плавать под чужими флагами, у них это в порядке вещей… Нет, не капитан Волков им нужен, а советский капитан Волков, русский человек, изменивший родной земле… А моя личность, моя судьба — для них величина бесконечно малая, еще один эпизод в пропагандистской войне, местная операция, не больше…»

Он взял сигарету из пачки, оставленной Коллинзом, и закурил.

«Хорошо, — подумал капитан, — пусть козыри у Коллинза крупные, пусть мне могут не поверить и я буду осужден. Готов ли я к этому? Вынесу ли наказание? Ведь пойди «Кальмар» южным проливом, мы бы давно сдали улов и сейчас промышляли бы снова. Только никто не знал, что на пути траулера… Да, никто не знал. А ты обязан был предугадать это, капитан Волков. Все просто, капитан. Сейчас ты русский человек, и за этим определением ой как много стоит… А отними сам у себя родину или дай ее отнять, и нет тебя больше — ни русского, ни человека».

Капитан лежал на койке в портовом госпитале Бриссена и глядел в потолок широко раскрытыми глазами. Он вспомнил, как встретил Бориса Стрекозова в Гавре, откуда перегонял траулеры, построенные для нас французской фирмой. Этим занимаются обычно ребята из перегонной конторы «Мортрансфлот», но у них не хватало людей, вот и обратились за помощью к промысловикам. Словом, капитан прожил в гаврской гостинице уже с неделю, когда в баре к нему подошел один человек, по виду типичный француз, и спросил:

— Скажите, месье, вы не из России?

Капитан ответил утвердительно.

— Мне кажется, вы учились в мореходном училище. Ваша фамилия Волков?

— Верно, — сказал капитан. — Вы угадали…

— Нет, я просто узнал вас… А вы… ты не помнишь меня, Волков?

Капитан внимательно посмотрел на него. Одет прилично, худощав и подтянут, ничего примечательного, потом капитан понял, что в гражданской одежде никогда раньше его не видел, потому и не узнал сразу, глаза, правда, странные, просящие глаза.