Нужно ли считать, что за решением 28 ноября 67 года кроется большой политический смысл? Мы уже говорили, что Нерон создал второй политический полюс в Империи и вернул грекам половину Римского государства, предвосхитив таким образом, задолго до Константина, создание двуглавой Империи. В этой гипотезе нет ничего экстравагантного. Если Нерон и не имел цели провести политическую биполяризацию Империи, то он хотел, чтобы существовал другой полюс, противоположный римскому. Он старался осветить не политическую структуры Империи, римскую консервативную ментальность и ценности древней civitas, которая была препятствием усиления власти. Императору было необходимо перенести центр тяжести из старого Рима на территорию, где ментальность населения способна хорошо воспринимать его солярный абсолютизм. [168] Греки не стали римскими гражданами. Зато их культура стала культурой не просто провинции, а свободной и единой страны в составе Империи. Она быстро распространялась даже в Риме. Так был дан толчок процессу социально-культурной эллинизации империи.

Когда Гелий написал ему, что римские дела требуют его присутствия, он ответил, что вернется «достойным для Нерона образом». Он мечтал о блестящем триумфе, грандиозной церемонии, самом большом военном параде, который республиканский Рим сохранил для своих потомков. В Империи триумф стал привилегией цезарей — прерогатива, которая пожалована им высшей военной и распорядительной властью.

Нерон покидает Грецию в начале 67 года, он возвращается морем и попадает в сильную бурю, а может быть, и кораблекрушение, высаживается на юге Италии и возвращается в Рим 1 января 68 года. Он въехал в Неаполь через пролом в стене. Чуть позднее он вступил таким же образом в Анций и Альбан. Въезжал на белых конях, по обычаю победителей на греческих играх. Он приносит эту традицию в Рим.

Вся церемония представляет синтез обычаев греческих и римских триумфаторов: пролом в [169] стене, так же как и белые лошади, воскрешают в памяти Камилла и римских полководцев. Это постепенное возвращение император растянет до марта еще и по политическим соображениям.

Нерон не может не обращать внимания на потрясения, которые начинают разваливать задуманное им. Тяжелые тучи сгустились над Империей и, конечно, беспокоят его.

И вот, наконец, возвращение в Рим в марте 68 года. Традиционный въезд военных триумфаторов был несколько изменен. Обычно кортеж отправляется от Марсова поля в сторону храма Юпитера на Капитолии. Колесница Нерона попадает в город через Порта Капенна, пересечет Большой Цирк, где снесут для этого арки, через Велабр, Форум, Палантин и по Священной дороге достигнет, наконец, храма Аполлона. Юпитер Нерон особо чтил бога кифаредов, подчеркивая таким образом военный и артистический характер, который он хотел придать своему триумфу. В остальном Аполлон был, пожалуй, богом Августа, последним, кто установил храм на Палантине. Такой взгляд — единственный в истории Рима. Нерон, однако, не желает заменить полностью артистический триумф на традиционный военный. И еще меньше — сделать наоборот. Он старается взять лучшее у обоих, объединить победу «по-гречески» со вторым. В результате окончательный приговор выносит зрелищность представления, [170] где не последней движущей силой является искусство.

В Рим он въезжал на той колеснице, что сопровождала в триумфе Августа, — в пурпурных одеждах, расшитом золотыми звездами плаще. Он представлял себя посланцем неба, хозяином природы и людей. На голове императора — олимпийский венок, в правой руке — пифийский венок, рядом с ним кифаред Диодор, который победил в Греции. Впереди несут таблички с обозначением его побед. Позади идут военные и сенаторы. На всем пути люди приносят жертвы, кропят дорогу шафраном. Толпа в восторге забрасывает его подарками, величает «Нерон — Аполлон», «Нерон — Геракл», «новый Август», приветствует как лучшего кифареда, лучшего возницу и победителя во всех греческих состязаниях, прославляет его «священный голос». Тысяча восемьсот венков будут возложены в храме Аполлона, императорском дворце и Большом Цирке. Неоднородность, очень пышная, граничащая с гротеском и совершенно не сочетающаяся со взглядами римлян. Нерон знал и отдавал себе в этом отчет. Монеты того времени выдают его озабоченность: сестерции, отчеканенные в этот период, как замечает Светоний, представляли принцепса в лавровом венке победы с лавровой ветвью в руках и фигурой Минервы, богини мудрости, покровительницы культуры и искусства. Попросту, артистическая победа в своей основе равна военной. Нерон-кифаред не забывает, что он император. [171]

В этот период, когда в восточных провинциях поднялись на защиту римских традиций, принцепс старается показать, что он остается им верен. На самом деле это не мешает ему сразу же отказаться от них, как только те перестанут отвечать его новым представлениям и политическим взглядам. Отныне правление Нерона будет двойственным: военные и римляне, с одной стороны, ценности и эллинистика — с другой. Вот почему не стоит и думать, что Нерон рассматривается как раз и навсегда сменивший свой курс и согласившийся на применение третьей стратегии. Некоторые изменения он внес в осуществление своего плана. В этом контексте успех важен, чтобы успокоиться. Оппозиция в Риме возмущена императором. Ее поддерживают не только сенаторы, но и всадники и обеспеченные провинциалы. Восстание Виндекса скоро покажет, что и в Риме тоже есть плебс, готовый примкнуть к ним. Однако Нерон не растрачивает своих сил. Мы уже видели, что он ставит во главе армии и провинций новое поколение сенаторов, более скромного происхождения. Возможно, он рассчитывает ограничить прерогативу курии и сократить число императорских легатов. Теперь Нерон выглядит предвестником монархов поздней империи III и IV веков.

Беспокойные события этого времени, триумф 68 года дали ему возможность еще крепче утвердиться в своей приверженности эллинизму. [172] Двуглавая империя, о которой он мечтает, постепенно обретает формы, его мечты не только о принцепсе-императоре, но и об императоре-кифареде, императоре-певце, который за невозможностью укоренить в старом римском свете новый социально-культурный закон, который он замыслил, выставляет себя напоказ на сцене и в цирке. По Тациту, у Нерона был специальный день, когда он объяснялся с Сенекой, Бурром и своим советом при помощи пения, «это пение было посвящено Аполлону» и «так было с атрибутами, приспособ ленными к нему, ведь этот Бог вознесся не только над греческими городами, но и храмом Рима, как Бог-Глава, властелин Провидения».

Верно пересказанное или заведомо сфабрикованное — вот единственное объяснение его веры. Все цари, императоры, полководцы, поэты — все они представители эллинского мира. Только Аполлон — но это Бог — восходит более к римским, чем к греческим традициям. Основополагающее мысль Нерона — он принимает итальянские составляющие, плебейские по сути, но подчиняет все любимому эллинизму.

Поскольку речь идет об основном сближении народов, о повседневной жизни, культуре и отношениях между государем и его подданными, [173] то игры 59-60 годов, стратегия милосердия, строительство Золотого дома, визит Тиридата, артистическая и спортивная поездка в Грецию, триумф 68 года свидетельствуют о стольких этапах, которые позволили неронизму заявить о себе, и самовыразиться.

Его поле деятельности — это нематериальная инфраструктура, управляющая умственной деятельностью и общей психологией народа и организующая свод правил и ценностей, которые соответствуют его социально-культурным законам: инфраструктура сама формирует внешние исторические условия, часто задним числом, с медлительностью и опозданием, резкими изменениями и подземными социально-политическими толчками. Любопытно, что мания величия Нерона, его безграничное тщеславие, панический страх перед соперниками стали отличительной чертой упадка старого света. Древний город был в кризисе, советники принцепса без конца напоминали ему об этом; одни, такие как Сенека, в поисках компромисса с прошлым, другие, мы их увидим, такие как Тигеллин, подталкивают к более радикальным решениям.