— С радостью.

Милдред направилась к двери с усталой покорностью, и я вышел вслед за ней. Перемирие, как я и ожидал, продолжалось недолго.

Я ждал Милдред снаружи на веранде. На подъездной дорожке находилось еще несколько автомобилей. Одним из них был мой «форд» с откидным верхом, посеревший от пыли, но в остальном точно такой же, как и прежде. Он стоял за грузовиком с черной обшивкой, с местным номерным знаком.

Помощник шерифа, которого я раньше не видел, находился на переднем сидении другой окружной машины, крутя настройку включенного радиоприемника. Остальные люди шерифа все еще оставались в оранжерее. За ее полупрозрачными стенами двигались их тени.

— Внимание всех подразделений, — раздался по радио громогласный голос. — Объявляется розыск следующей личности, подозреваемой в убийстве, которое произошло на ранчо Холлмана в долине Буэна Виста приблизительно час назад: Карл Холлман, белый, мужского пола, двадцать четыре года, рост шесть футов три дюйма, вес двести фунтов, волосы светлые, глаза голубые, цвет лица бледный, одет в синие хлопчатобумажные брюки и рубашку. Подозреваемый может иметь при себе оружие и считается опасным. Когда его видели в последний раз, он передвигался пешком.

Вышла Милдред, подтянутая, со свежей косметикой на лице, выглядевшая вполне оживленной, несмотря на глаза, напоминавшие увядшие фиалки. Ее голова слегка качнулась в знак облегчения, когда за спиной захлопнулась входная дверь.

— Куда теперь? — спросил я.

— Домой. На работу возвращаться уже поздно. Да и пора к маме.

— Туда может прийти ваш муж. Вы подумали о такой возможности?

— Естественно. Надеюсь, что он объявится.

— Если он придет, вы дадите мне знать?

Она посмотрела на меня прозрачным холодным взглядом. — Это будет зависеть от обстоятельств.

— Я понимаю, что вы имеете в виду. Возможно, лучше сразу же объяснить, что я на стороне вашего мужа. Мне бы хотелось свидеться с ним до того, как это сделает шериф. Остервельт, кажется, составил определенное мнение об этом деле. Я же нет. Полагаю, что требуется дальнейшее расследование.

— Вы хотите, чтобы я вам заплатила, вы на это намекаете?

— Забудьте об этом на время. Скажем так, мне нравится старомодная идея презумпции невиновности.

Она сделала шажок в мою сторону, и глаза ее оживились. — Вы ведь тоже не верите, что он застрелил Джерри.

— Не хочу обнадеживать вас, не имея достаточных на то оснований. Я составлю свое мнение, когда мы будем располагать новой информацией. Вы слышали выстрелы?

— Да.

— Где вы были в это время. И где находились остальные?

— Насчет остальных не знаю. Я была с Мартой за домом. Девочка как будто почувствовала, что произошло, и мне пришлось долго ее успокаивать. Я не заметила, чем были заняты остальные.

— Остервельт находился в тот момент возле дома?

— Если да, то я его не видела.

— А Карл?

— В последний раз я видела Карла вон в той роще.

— В какую сторону он отправился, когда вы расстались?

— В сторону города, во всяком случае в том направлении.

— Как он вел себя, когда вы с ним говорили?

— Он был расстроен. Я уговаривала его сдаться, но он выглядел испуганным.

— Эмоционально подавленным?

— Трудно сказать. Я видала его и в гораздо более худшем состоянии.

— Вы не уловили никаких признаков того, что он опасен?

— По отношению ко мне — конечно, нет. Такого никогда не было. Он был несколько груб, когда я пыталась удержать его, вот и все.

— С ним часто случались приступы буйства?

— Нет. Я и не говорила, что он вел себя буйно. Просто он не хотел, чтобы его удерживали. Он оттолкнул меня.

— Он не сказал, почему?

— Он сказал что-то о том, что ему надо идти своей дорогой. У меня не хватило времени спросить, что он хочет этим сказать.

— А вы сами-то понимаете, что он имел в виду?

— Нет. — Но глаза ее расширились и потемнели от догадки. — Впрочем, я уверена, что он вовсе не имел в виду убийство своего брата.

— Есть еще один вопрос, который требует ответа, — сказал я. — Мне крайне не хочется задавать его вам сейчас.

Она подняла хрупкие плечи. — Спрашивайте. Если смогу — отвечу.

— Мне сказали, что ваш муж убил своего отца. Умышленно утопил его в ванне. Вы слышали об этом?

— Да, слышала.

— От Карла?

— Не от него, нет.

— А вы верите этому?

Она ответила не сразу. — Не знаю. Это стало известно сразу после того, как Карла госпитализировали — в тот же день. Когда в твою жизнь вклинивается подобная трагедия, не знаешь, чему и верить. Кажется, что мир вокруг тебя рушится. Я еще могла распознавать обломки, но все узоры, ими образованные, были незнакомыми, смыл был уже не тот. И так до сих пор. Ужасно сознаваться в этом, но я не знаю, чему верить. Я жду. Я прождала шесть месяцев, чтобы понять, где мое место в мире, на какую жизнь я могу рассчитывать.

— Вы так и не ответили на мой вопрос.

— Ответила бы, если бы могла. Я попыталась объяснить, почему не могу. Обстоятельства были такие подозрительные и ужасные. — Воспоминания о них, какими бы они ни были, изменили ее выражение лица — оно словно застыло от холода.

— Кто сообщил вам об этом так называемом признании?

— Шериф Остервельт. Тогда я считала, что он лжет по причинам, мне неизвестным. Возможно, я пыталась найти разумное объяснение просто оттого, что не могла смотреть правде в глаза — не знаю.

До того, как она пустилась излагать свои дальнейшие сомнения, я сказал:

— Какие у него могли быть причины лгать вам?

— Могу назвать одну. Не очень скромно об этом говорить, но он уже долгое время интересуется мной. Он всегда околачивался на ранчо, — теоретически, чтобы повидаться с сенатором, но выискивал поводы поговорить со мной. Я знала, чего он добивается, он такой же тонкий стратег, как старая свинья. В тот день, когда мы отвезли Карла в лечебницу, Остервельт очень недвусмысленно заявил об этом, и очень грязно. — Она на секунду закрыла глаза. На веках и висках у нее выступила легкая испарина. — Так мерзко, что боюсь, не смогу об этом рассказать.

— Общую идею я уловил.

Однако она продолжала свой рассказ, войдя в транс воспоминаний, которые, казалось, отрицали время и место: — Он должен был в то утро отвезти Карла на машине в больницу, и я, конечно, хотела поехать с ними. Я хотела быть вместе с Карлом до той самой последней минуты, когда за ним закроются двери. Вы не знаете, что ощущает женщина, когда от нее вот так забирают мужа, возможно, навсегда. Я боялась, что навсегда. В течение всей поездки Карл не сказал ни слова. До этого он целыми днями говорил без остановки — обо всем на свете: о своих планах относительно ранчо, нашей совместной жизни, философии, социальной справедливости, а также о братстве людей. Вдруг все оборвалось. Все. Он сидел в машине между мной и шерифом, неподвижный, словно мертвец.

Он даже не поцеловал меня на прощание у двери приемного отделения. Я никогда не забуду, что он сделал вместо этого. Возле ступенек росло маленькое дерево. Карл сорвал листочек, зажал его в руке и взял с собой в больницу.

Я не стала заходить туда. Не могла заставить себя в тот день, хотя потом часто бывала там. Я ждала снаружи, в машине шерифа. Помнится, я не могла отвязаться от мысли, что это — предел, что со мной никогда уже не произойдет ничего худшего. Я ошибалась.

На обратной дороге Остервельт повел себя так, словно я ему принадлежала. Я его ничем не поощряла, ни тогда, ни когда-либо раньше. В общем, я высказала ему все, что о нем думаю.

Тогда он стал невыносим. Он сказал мне, чтобы я думала, о чем говорю. Что Карл сознался в убийстве отца, и он, Остервельт, единственный, кто об этом знает. Он не станет болтать, если я буду добра с ним. В противном случае не миновать судебного процесса, так он сказал. Даже если Карла оправдают, дело получит такую огласку, от которой люди не в состоянии оправиться. — Ее голос в отчаянии понизился. — Огласку, подобную той, которую мы должны пережить теперь.