— Зачем ты здесь? — спросил он у жены, даже не пытаясь скрыть раздражения.

— Хотела тебя спросить о том же, — Катерина со злостью швырнула окурок на пол, но с места не сдвинулась.

— Видишь ли, в меня стреляли, — в доказательство Орас тряхнул в воздухе испорченным пиджаком.

Это известие, казалось, нисколько не смутило Катерину. Она состроила презрительную гримасу, которая могла означать лишь одно: «Какое мне до всего этого дело?»

— А ты? — спросил Орас.

— Олежку сбила машина… — проговорила Катерина, едва ли не с торжеством в голосе.

…Красные сливы бильярдными шарами посыпались на мраморный пол. Падая, они разбивались и растекались кровяными пятнами…

— Он в реанимации…

— Так серьезно?

Лицо Ораса сделалось почти глупым — не в силах уяснить ситуацию, он бормотал что-то про разбитую машину, про то, что нужно было позвонить ему на мобильный, попытался залезть в перепачканный пиджак, но раненая рука мешала, он в ярости швырнул пиджак на пол.

— Кажется, безнадежен… — раздался, будто издалека голос Катерины.

— Что?! — взревел Андрей и бросился назад к стеклянным дверям, ведущим внутрь больницы.

А госпожа Орас закурила новую сигарету. Она казалась возбужденной и… довольной.

Несмотря на все старания судьбы и мой собственный отнюдь не маленький вклад во всё, что со мной случалось, мне никогда не достигнуть наивысшего пика страдания. Оплакивать гибель собственного ребенка — нет, это мне не грозит. Просто потому, что детей у меня нет. Вообще-то ребенок намечался в первый год после нашей с Сашкой свадьбой. Не то, чтобы мы его особенно хотели, но и не препятствовали зачатию. Он сам соизволил начать свою жизнь. И мы радовались его своеволию. Малыш рос день ото дня внутри меня и — как мне мечталось — уже шевелился.

По глупости мы с Сашкой поехали в отпуск в глушь, целыми днями бродили по лесу, лазали по скалам и ночевали в палатке. Когда открылось кровотечение, едва успели добраться до какой-то паршивой больнички. Кровь так хлестала, что пришлось под меня подкладывать целую простыню, и она пропиталась насквозь. Молоденький врач, услышав о сроке, страшно перепугался. Он сделал всё, что мог и умел. Но, извлекая по частям моего не рожденного мальчика, зачем-то поставил банку на столик перед моими глазами. Так и запомнилась навсегда лягушачья кукольная лапка с неправдоподобно тоненькими пальчиками отдельно от тельца. Мне казалось тогда, в полубезумии, что сейчас врач соберет все части, сложит, проверит — и оживит. Потому что невозможно поверить, что чудо, которое зрело внутри меня, прекратилось. Что ЕГО больше нет. Есть только я, моя грудь, истекающая молозивом для не рожденного малыша, мой живот, всё еще сохраняющий округлость, мои кровоточащие внутренности, исторгшие беззащитное тельце. А ЕГО — нет. Не ведаю, была ли у не рожденного душа. Но если «да», то она навсегда прилепилась ко мне и сжилась с моею душою. И теперь до смерти я буду думать о нем, прикидывая, каким бы он стал, как выглядел бы, как говорил. На кого он был бы похож? На меня? Или на Сашку? И как бы капризничал по вечерам, не желая идти в постель. Постоянно прикидываю, сколько ему было бы сейчас лет. Выходило, что он ровесник Олежке. Чуть ли не день в день… От этой мысли у меня всё перевернулось.

Орас вырвался из стеклянных дверей и, проскочив мимо Катерины, будто и не видел ее, бросился ко мне.

— Почему я не отдал им тебя, сука! — он схватил меня за горло и рванул с такой силой, что поднял в воздух.

Наверное, на несколько секунд я потеряла сознание, потому что очнулась уже на полу, и Ораса не было рядом. Надо мной, разглядывая меня, как какую-нибудь козявку, стояла Катерина.

— Еще раз увижу с Андреем, изувечу, — процедила она сквозь зубы. — И не воображай, что ты его вытащишь!

«Откуда вытащу?» — хотела поинтересоваться я, да не успела: Катерина изо всей силы пнула меня носком туфельки в бок.

Я вскрикнула от боли. Ей это понравилось, и она ударила еще раз. Я закусила губу и решила всё перетерпеть. Пусть это маленькое избиение послужит слабым наказанием за то, что я нарушила долг мартинария и попыталась сбежать. При третьем замахе остренький каблучок Катерининой туфельки подвернулся, и госпожа Орас, потеряв равновесие, шлепнулась рядом со мною, шитое бисером платье веером раскинулось по мраморному полу.

— Мне очень нравится Олежка, я вам сочувствую… — пролепетала я. — И если бы можно было что-то исправить…

Тут я почувствовала, что кто-то поднимает меня и тащит в сторону.

— Это я виновата! — крикнула я распростертой на полу Катерине.

— Молчи, дура! — прошипел за спиною Пашка и толкнул меня к дверям, ведущим на улицу.

— Куда ты меня тащишь? — пробормотала я, оглядываясь.

— В отделение милиции, — отозвался Нартов, ускоряя шаги.

Не поспевая, я бежала за ним, со всхлипом втягивая в себя прохладный вечерний воздух. Несколько в стороне у тротуара Павла ждала служебная машина с шофером.

— Мы там уже были! — выкрикнула я, опасаясь, что Пашка меня просто не слышит. — Я написала заявление. И господин Орас тоже…

— Именно заявление, — прошипел Пашка, запихивая меня на заднее сиденье. — Ты должна его забрать.

— С чего это вдруг? — я безуспешно пыталась выдернуть руку, зажатую, как клещами, Пашкиными пальцами. — Меня хотели убить… За нами гнались… машину всю расквакали. В Андрея стреляли.

— Речь сейчас идет не об Орасе. Он может болтать что угодно — о разбитом «Форде», о стрельбе — пожалуйста. А вот ты что там насочиняла? Тебя же никто пальцем не тронул…

— То есть как, — я растерянно заморгала.

В самом деле — Пашка был абсолютно прав. Мне не на что было жаловаться!

— Но мне угрожали, — я как будто оправдывалась. — Я так и сказала: угрожали…

— Кто угрожал? — передразнил меня тонким жалобным голоском Пашка.

— Ну, эти… Тосс и Вад. Остальных я не знаю.

— Ах, Тосс и Вад! А почему тогда ты пишешь «Лига»?

- «Лига»? — переспросила я.

Разве я что-то писала про Лигу? Хоть убей, я не могла вспомнить.

— Ну да, ты заявила, что тебя преследовали по приказу Лиги. Ты хоть понимаешь, курица, что завтра эта белиберда будет в местной прессе, а послезавтра — в столичных желтушках на первых полосах?

Я схватилась за голову. Неужели я в самом деле написала про Лигу?

— Это Орас убедил меня написать заявление. Будто бы они…

— Оставь в покое Ораса. Он к Лиге не имеет никакого отношения. А ты сейчас же пойдешь и заберешь заявление.

— А вдруг они нападут на меня снова? Я боюсь… Тосс…

— Тосс в больнице. Сейчас он ни на кого не нападет. И если ты будешь вести себя благоразумно, он тебя пальцем не тронет — это я тебе гарантирую. Благоразумно — ты хоть знаешь такое слово? Надеюсь, что да. Но если завтра о Лиге благодаря тебе начнут болтать на каждом шагу, придется натравить на тебя два десятка твоих братьев-мартинариев.

— Послушай, Пашка, ты что, в Лиге? Неужели ты тоже мартинарий?

— Господи, Ева, я каждый раз поражаюсь — какая же ты дура! Я работаю у Старика и забочусь о безопасности города — неужели не ясно? Разумеется — мы, — он подчеркнул это «мы» довольно заметно, — знаем о действиях Лиги. Но контролируем. Поняла?

— Пашенька, дорогой, ты меня спасешь? Мне больше не на кого надеяться — только на тебя! Ведь ты все время мне указываешь, как поступать… Я не слушаюсь… То есть не всегда слушаюсь, но теперь я постараюсь…

Он брезгливо поморщился.

— Ева, если ты увидишь слизняка, что ты сделаешь?

— Слизняка? — переспросила я, не сразу сообразив, что он собирается поведать одну из своих глубокомысленных притч.

— Да, слизняка. Вот он ползет, липкий, жирный. Оставляя после себя такой же липкий след. Ты смотришь на него и стоишь перед дилеммой: раздавить его или нет. Если раздавишь — сам весь перепачкаешься. А если нет — он перепачкает всё вокруг. Всё, что тебе дорого…

— Пашка, ты это… обо мне?

— А ты как думаешь?

— Но почему?

— Как иначе относиться к человеку, который вечно шлепается в грязь? Который сам себя не уважает. Ты — жалкое ничтожество. Тебя никто никогда не будет любить. Запомни это: никто и никогда. Будут затаскивать в койку, а потом вышвыривать пинком под зад. Когда в очередной раз ты шлепнешься мордой в грязь, вспомни мои слова.