Он остановил машину у кафе, и тут, будто только этого и ждали, из дверей выскочил официант, и протянул хозяину нарядную коробку.

— Надеюсь, этого хватит? — спросил Андрей, передавая коробку мне.

Орас не находил нужным особенно таиться. Боюсь, что завтра или послезавтра наше совместное фото все же появится в «Солянке». Ну что ж, это в конце концов его дело. Он женат, ну а я совершенно свободна. И любой женщине в нашем городе только польстит, если ее объявят любовницей Ораса. Я открыла коробку. Будочек было штук двадцать, не меньше.

— Андрей, разве так можно? Если я всё это съем, то просто умру.

— Дорогая, надо же тебе когда-нибудь наесться, — Орас положил мне руку на плечо — жест скорее хозяина, чем любовника.

И только когда мы очутились в моей не слишком шикарной спальне, я вдруг вспомнила, что вообще-то в гости Андрея я не приглашала. Вероятно, он решил, что после сегодняшнего в «Мастерленде» можно вести себя бесцеремонно.

— Ты любишь меня? — спросила я зачем-то, хотя на горьком опыте знала, что мужчинам лучше подобные вопросы не задавать.

Но ответ Андрея меня изумил.

— Очень, — отвечал он не раздумывая. — Можно сказать «очень» в N-ой степени…

— Как? — у меня перехватило дыхание. Неужели возможны подобные совпадения? — Повтори!

Андрей повторил.

— Еще!

Он повторил снова.

— Еще!

— Слушай, Ева, давай, я напишу тебе это на бумажке, будешь читать каждодневно с утра до вечера.

Я бросилась искать бумагу и карандаш. Разумеется, ничего не нашлось под рукой. Пришлось оторвать клочок от газеты.

— Ева, разве так можно?! — Орас осуждающе покачал головой. — Писать на туалетной бумаге признания сердца!

Он достал из кармана пиджака тисненую золотом карточку. Затаив дыхание, я смотрела, ка ложатся на бумагу заветные слова. Почерк, правда, не Сашкин — другой, четкий, уверенный. Но всё равно. Оказывается, кое-что можно восстановить. И самое невероятное может сбыться. Я поставила карточку на трюмо. Потом передумала и сунула в косметичку. Потом снова передумала и положила записку в карман подаренной Орасом куртки. Как он щедр ко мне! Он подарил мне куртку, любовную записку. И жизнь. Как минимум дважды.

— Кажется, теперь твой подарок на месте, — я улыбнулась, разглаживая куртку.

Так гладят кошку. Но у меня ведь не было кошки.

— Вы, женщины, странные существа, — усмехнулся Орас. — Никогда не поймешь, что вам нужно.

— Не надо обобщений! Я тоже сейчас всё объясню про мужчин. Они прекрасно знают, что хотят женщины, но постоянно притворяются, что ничего не понимают — якобы женская логика не под силу их рациональным мозгам. Как удобно! Можно ни за что не отвечать и напропалую обманывать. Вот! Только посмей сказать, что я не права.

— Истинно философское наблюдение! — захохотал Андрей. — И кого же я сейчас обманываю?

— Свою жену, — брякнула я совсем не к месту.

Лицо Ораса передернулось, будто я напомнила ему о чем-то отвратительном.

— Ее это не волнует.

— Опять вранье.

— Ни капли… Она избегает близости со мной. Любой близости, в том числе и интимной.

— Тогда она тебя не любит.

Орас усмехнулся — наверное, хотел опять надо мной подтрунить, но передумал.

— Я и сам это знаю.

— Тогда почему вы вместе? Зачем ты женился на ней?

Он пожал плечами:

— Может, из-за имени? Мою первую жену тоже звали Катей. Хочешь расскажу о ней?

Я кивнула, хотя меня не очень волновала его первая жена. Вторая, нынешняя, гораздо больше.

— Я тогда учился на пятом курсе университета и полгода как женился. Мы были влюблены друг в друга — до слащавости. Впрочем, неважно. Кате было двадцать, она была маменькиной дочкой, но мне это нравилось. Имя само по себе имеет определенную власть над нами… Итак, мы прожили полгода, но не говорили о детях, вполне довольные собою. Вернее, это я был доволен. А она… верно, думала, потому что, ничего мне не сказав, отправилась к врачу поговорить на эту тему. И тут выяснилось, что у нее опухоль яичника. Ничего как будто страшного, она сможет иметь детей, вот только нужна немедленная операция. Это было как гром среди ясного неба — банальное сравнение, но верное. Мы молоды, полны сил, и вдруг такое… Кинулись искать хорошего хирурга и занимать деньги у родственников — чтобы дать «на лапу». Хорошего хирурга мы нашли. Все говорили, что у него золотые руки. И не ошиблись. Операция прошла отлично — просто блеск… А через три дня медсестра, явившись на дежурство после ночной попойки, стала делать Кате клизму. Не знаю, что она там перепутала, но вместо положенного лекарства добавила в воду какую-то отраву. Кажется, лизол… Теперь уже не помню. Катя стала кричать, что больно. А эта девка, что явилась с бодуна, отвечала: «Не сахарная, потерпишь…» Лишь когда Катя стала орать совершенно истошно, прибежал врач, и разобрался наконец, в чем дело. Весь толстый кишечник у нее был сожжен. Напрочь. Ее тут же положили на операционный стол, вывели в бок кишку. Прежде был гром среди ясного неба, а теперь настал непроглядный мрак. Ее мучили ужасные боли, она стонала по ночам, и, чтобы не мешать другим шести больным в палате, ее кровать выставили в коридор и стыдливо отгородили ширмой. Каждый идущий в перевязочную мог заглянуть за ширму и посмотреть, как она лежит там, еще не мертвая, но уже и не живая, и глядит остановившимся взглядом в потолок. Я приходил к Кате в больницу каждый день. Просиживал до поздна, нянечки и медсестры льстиво шептали мне в глаза: «Какой отличный муж!» после этого полагалось сунуть в заранее оттопыренный кармашек сложенную вчетверо бумажку. Все думали, что я невыносимо страдаю. Но я не страдал. Я не сразу это понял. Поначалу меня так захватил сам поток событий, что я просто не думал о себе и о своих чувствах. Я лишь бегал по магазинам, покупал необходимые вещи и лекарства, варил бульоны, таскал всё это в больницу. Я думал, что мне очень больно. Я просто был уверен в этом. Кате сделали четыре операции, но все швы разошлись, и напоминали теперь жадно открытые красные рты, сквозь которые можно было разглядеть серую пленку брюшины, и за нею — кольца кишок. Чтобы раны не загноились, я обмывал их каждый день марганцовкой. И вот я неожиданно поймал себя на мысли, что мне это… нравится… Нет, нравится — не то слово. Я… стремлюсь к этому. Вот! Именно! Стремлюсь! Я уже не хочу в университет. А только в больницу и жду — не дождусь, когда вновь прикоснусь к изуродованному Катиному телу и почувствую исходящий от нее как тяжелый дух, запах нестерпимого страдания. Когда я это понял, мне сделалось страшно. Решил, что я схожу с ума. Но напрасно я пытался вызвать к любимой сострадание и жалость в душе. Я не мог. Вместо этого явилась уверенность, что когда ЭТО кончится, для меня начнется новая удивительная, яркая жизнь. Мне было поначалу стыдно, я гнал эту мысль прочь. Но она вертелась в моей голове, как напев какого-нибудь популярного шлягера. Катя оплатила мой успех. Я старался искупить свою внутреннюю черствость максимальным вниманием и заботой, я приободрял Катю, я даже успевал подрабатывать на разгрузке вагонов, чтобы порадовать мою кошечку — я всегда называл ее «кошечкой» — какой-нибудь мелочью… Но она уже не радовалась ничему. Способность к сопротивлению ее оставила. Она только плакала, и спрашивала: «За что мне такое наказание?» Наконец назначили новую операцию. Меня предупредили, что Катя может не выжить. Но от меня уже ничего не зависело. Ничего. Разве что молиться за нее. Но я не молился. Я сидел в грязном обшарпанном коридоре и ждал. Я не ел с утра… Да нет, не с утра, а с вечера… И вдруг появилось странное ощущение сытости, как после плотного обеда. А затем я почувствовал небывалую уверенность в себе. Я поднялся и направился к дверям, уже зная, что мне здесь делать нечего. Катя умерла. Тогда я еще ничего не знал о Лиге. Но уже понял, кто я такой.

Он замолчал. Я и не знала, что и сказать. Да разве можно говорить что-то после такого… Но я все же ляпнула самое банальное:

— А дальше?