- Вчера я обрывала вишни, он стоял внизу, и я приметила, что каждый раз, когда я наклоняюсь, он заглядывает мне под исподнее. Признаюсь, это меня возбуждало. Я расставляла ноги как можно шире, он определенно все видел, потому что расстегнул ширинку и воскликнул: «Божественная Луиза!..», а потом вытащил из штанов рубаху и начал призывать своего буяна к законному порядку. Я не могла произнести ни слова, только обнажила себя и, прислонившись к дереву, осмелилась пальцами охладить свой пыл.

- Мужчина, стоит заметить, не лишен утонченности, Луиза, - молвил мой отец, - но подобная утонченность не подобает людям, исполняющим государственный долг. В словаре евреев два слова: זזת - обрезать и תךבזת - распутничать, стоят рядом; мы обязаны преподать лейтенанту закон обрезания. Он заслужил обрезания, ведь тот, кто перед обнаженными прелестями женщины, которую он знает, вытворяет подобное, должен, по меньшей мере, быть обрезан...

- Это мало поможет, - возразила моя мать...

- Ах! пускай это послужит знаком, навроде выжженного в соответствии с уголовным правом на коже преступника клейма в виде виселицы или колеса, это придаст цену его чувственности. Он должен быть обрезан, Луиза! Причем ты сама должна сделать это, и таково будет мое второе условие: от каждого, кто насладится тобой, ты должна мне принести крайнюю плоть.

- Ха! - воскликнула моя мать и положила ногу на ногу. - Ты - бесподобный мужчина. Я постараюсь быть достойной тебя! Лейтенант станет моей первой принесенной тебе жертвой.

- Пожалуй! - улыбаясь, ответил отец. - Ты сделаешь Бовуа евреем, а я сделаю тебя... святой: я дам тебе вкусить пищи богов и перед этим наряжу тебя так же, как Артаксеркс нарядил Эсфирь[54] той ночью, когда он соизволил сделать свой член продолжателем еврейского феодализма; нет, лучше: я украшу тебя, как украсил честолюбивый Мехмет Завоеватель[55] свою Ирену, прежде чем отрубить ей голову.

- Непременно, мой милый, и я сама приготовлю все необходимое, а пока пришлю-ка к тебе нашу Каролину; прошу тебя, сделай ей что-нибудь приятное; ее Хельфрид подхватил в Галле[56] горячку и умер, и она безутешна; тебе понравится ее красивая грудь, и, коли ты того пожелаешь, Каролина тебе ее покажет и даже не будет при этом плакать.

- Неужели? Она уже так образована?

- Она прошла мою школу.

- Ага! тогда понятно. Пускай придет.

Мать удалилась, а Каролина явилась перед моим отцом.

- Что прикажете, милостивый господин?

- Не прикажу, дочь моя, попрошу. Подойди ко мне!

Линхен подошла к нему.

- Ты красивая, добродетельная, милая девушка!

- Ах, прошу вас, милостивый господин! Не смущайте меня - мне думается, я такая, какой должна быть...

- Какой же?

-Добродетельной, милостивый господин!

- А какова моя легкомысленная супруга, она ведь не добродетельна... правда?

- Ах, она сама добродетель, сама любовь.

- Что же ты называешь добродетелью и любовью?

Каролина благовоспитанно потупила взор и зарделась.

- Моя жена тебя совратила, то бишь посвятила в тайны любви.

- Милостивый господин, - воскликнула Линхен и упала полковнику в ноги. - Ах! я прошу вас, ради всего того хорошего, что еще во мне осталось, пощадите меня!

- Дурочка! Что тебе пришло в голову, неужели ты меня так плохо знаешь?

- Ах, - вздохнула Каролина, наклонилась еще ниже и, целуя полковнику руку, оттопырила зад.

-Тьфу! Стыдись, Каролина! Не заставляй меня думать, будто у тебя совсем нет совести, ведь подобная поза редко свидетельствует о чем-то другом. Теперь же, в наказание за то, что ты так во мне ошиблась, покажи-ка мне свои ягодицы.

- Ах, милостивый господин! - пролепетала Каролина; но мой отец встал с места, взял девушку, уложил ее на кушетку и задрал ее юбки и исподнее.

- Да ты писаная красавица, Линхен! - сказал, отводя взгляд, мой отец, возбужденный выпуклыми прелестями Каролины. - Но я не должен созерцать эту красоту, дабы ты не разочаровалась ни во мне, ни в себе.

С этим словами он опустил исподнее на положенное место, накрыл его юбками и аккуратно все расправил.

Линхен пылала.

- Скажи-ка мне, Линхен, что же наша Мальхен по-прежнему шаловлива?

(Вы же знаете, сестры, что меня назвали Мальхен!)

- Все так же, милостивый господин! И, думаю, в этом ее счастье, а то бы была она, как я в ее годы - задумчивой... рассеянной... и... - тут Линхен запнулась.

- То есть ты считаешь, что озорство не следует наказывать?

- Нет, милостивый господин! Впрочем, и девушек моего сорта не стоит наказывать. Лишь раз мне в школе всыпали розог, но я и по сей день помню, как мне потом было плохо.

- Значит после того наказания ты не стала лучше?

- Нет, ни на чуточку!

- Странно.

- В тот раз со мной наказали еще двух парней; из-за их неосмотрительности в сарае при господском замке случился пожар, а я была с ними, и каким бы добрым не был господин фон Фламминг, он не захотел оставить наш проступок безнаказанным, чтобы в следующий раз из-за подобной нерадивости не случилось какого-нибудь большего несчастья. Я первой получала наказание, меня уложили на школьную скамью, и я вытерпела тридцать ударов розгами по голому заду.

- Бедная девочка! - воскликнул мой отец и запустил стоявшей перед ним Каролине руку под юбки.

- Потом подошла очередь тех парней, Хельфрида с Хейльвертом, мне было их очень жалко, особенно Хельфрида, с которым теперь, увы! меня разлучила смерть. - На ее глазах заблестели слезы. - Сначала на скамье растянули Хейльверта, и, когда с него стянули штаны и задрали ему рубаху, я чуть не лишилась чувств и забыла про боль, и думала лишь о том, сколько же ему, бедняжке, придется вытерпеть...

Полковник задрал ей юбки и исподнее и просунул ей руку между ног. И тут, распахнув двери, в комнату с букетом цветов для отца влетела я - я успела увидеть голые ноги Каролины и руку моего отца между ними. Отец быстро опустил платье Линхен и вскочил.

- Что ты принесла, Мальхен? - смущенно воскликнул он.

Я подбежала к нему, отдала букет и поцеловала его руку. Отец прошептал Каролине, чтобы она связала новые розги.

- Ой, милостивый господин! Неужели для меня? - наивно отвечала та.

Отец рассмеялся и громко сказал:

- Ты слишком жалостлива, иди и выполняй, что приказано.

Каролина ушла, а отец взял меня за руку и повел к отцу Гервасию.

- Господин Гервасий, - начал он, - с сегодняшнего дня вы с Мальхен должны приступить к изучению физики; вы ведь сейчас свободны, мне хотелось бы, чтобы следующий час вы с Мальхен посвятили разговору об этом предмете.

Брат Гервасий подобострастно раскланялся, и мне нашлось, чем заняться.

Эти занятия приносили мне немало радости, я еще расскажу, что мне преподавали во время этих уроков, но прежде я должна закончить историю своих родителей, то, что мне поведала мать.

Не успел мой отец вернуться в комнату, как появилась мать в белом атласном платье.

- Ага! - воскликнул отец, - дамы, как я погляжу, хотят сдержать данное моему другу слово и посетить остроумную госпожу фон Тифенталь?

- Если позволишь.

- Без охоты! Ты ведь знаешь, я терпеть не могу эту женщину - в ее черной душе перемешались злословие и коварство. Была б она шлюхой, я бы не имел ничего против такого характера - а так...

- Прошу тебя, друг мой! Ты к ней слишком суров.

- Отнюдь, Луиза! Я-то знаю всю подноготную ее гнусной души...

Тут появилась Каролина с розгами...

Мать побледнела.

- Ты же не собираешься?.. - спросила она, смутившись...

- Собираюсь! - Произнеся это, отец подошел к дверям и запер их на ключ.

Каролина не могла сдвинуться с места и лишь дрожала; полковник же взял у нее розги и велел ей поставить к окну скамеечку. Под окнами проходил парад.

- Прошу тебя, Август, не сейчас!

- Сейчас, - отрезал отец, и за окном забила барабанная дробь... - Ты столько раз нахваливала мне грудь Линхен - теперь я хочу ее видеть.