на раскаленные докрасна треугольники. Лихорадка усилилась, и мы напрасно старались влить меж его губ снадобья из склянок колдуна, она не ослабевала, тело все больше скрючивалось, ногти впивались в покрывало. Нужно было возвращаться. Путешествие вышло коротким. Тогда очаровательный ребенок нахмурился: мы не встретили ни одного корсара, мы не могли проползти по подземному пиратскому ходу до маяка, чей погасший луч заставляет корабли разбиваться, мы не могли вытаскивать золото потонувших кораблей нашей сетью для креветок. Мы не заметили ни одной сирены и ни одного дельфина, ни лапчатоногого человека, спасшегося с Атлантиды. Взрослый не мог сделать ни одной фотографии, и однообразие ветра мешало нам поднять фок, штормовые стеньги и крюйселя. Не было времени даже, чтобы просто открыть люк трюма.

Понедельник, 29 марта

Ужинал сегодня один с Б. (дети вдвоем ушли) и беседовал о поездке: вырисовывается главный пункт назначения, отели с плюшем и телевизорами. Мы приедем в Агадир с началом ночи, и окажется, что нет ни одного свободного номера. К счастью, нас будет ждать взятая напрокат машина, непредвиденные расходы покроет кредитная карта. Я признаюсь Б., что веду этот многообещающий дневник, и сразу же пугаюсь, заставляю его поклясться, что детям он ничего не скажет. Один из них спросил меня, позволю ли я им заниматься глупостями. Если учесть, что представляют собой купальни Агадира, вырисовывается что-то совсем нехорошее: детские шалости.

(Из кубка, напоминающего рог, девственный ребенок, позвякивая, высыпает игральные кости. Из рожка слонового бивня порочный ребенок заставляет течь по губам семя. Целомудренный ребенок хлещет юлу. Ребенок, лишенный девственности, покрывает лаком сухожилья быка. Чтобы защитить лицо малыша от старения, взрослый прикладывает к нему каждый вечер тампоны с крестильной водой, застаивающейся в сосуде).

Б. говорит, что нашел (это из тех вещей, которых я более всего опасаюсь) в моих книгах одну из записок, набросанных в спешке, на клочке бумаги, в автобусе или на улице, предназначавшуюся для моего дневника, и именно эта запись, говорит он мне, побудила его меня пригласить. Он должен напомнить мне о природе слов, ибо я совсем о ней позабыл: «такое впечатление, что ты все больше отдаляешься от людей, хотя целью любого творчества, наоборот, должно быть желание приблизиться к ним».

Вторник, 30 марта

Я в первый раз сочиняю фабулу, не описывая какое-то недавнее событие, новое чувство. И также в первый раз пишу вдали от Т., без его ведома, почти тайком, не отчитываясь ему, текст, который ему не посвящен. Я избегаю правил письма, которые установил он, так как в некоторой степени именно он определял мою речь, с помощью этих периодов отказа, ухода и последующего пленения, словно она - пламя, которое можно то притушить, то разжечь, по своему желанию. До сих пор я писал о его обманах, воспламенявших его, его постоянствах, ввергавших его в тревожные ожидания. Но, так как сегодня вечером я чувствую потребность впустить его в это самовольное письмо, все, что, вероятно, остается - это персонаж, бывший у самых истоков, позиция, прицел, чувство меры.

Четверг, 8 апреля

Из-под навеса убрали животных, убрали оленят, обезьян, колибри, опасаясь, как бы шерсть или перья не усилили нагноение. Лагерь был вновь возведен за несколько часов, мы защитили бредящего ребенка большим зонтом из прохладного шелка, поднявшийся ветер трепал хлопчатые крепления. Из деревни к нам отрядами приходили люди с подношениями, складывали идолов у наших ног, совещались, раскрывали кувшины с кровью дракона. Явились войска хоров, бальзамировщиков, играющих на тарелках музыкантов, трясунов, чокнутых, туберкулезников, крематоров, распутников, могильщиков, мужчин в юбках, альбиносов, возликовавших, плакальщиц и тех, кому нет названия. Колдун заставил их замолчать, он посмотрел на лежащего ребенка и поднял руки, указывая на эспланаду песка, замершую в небе, в котором кружились птицы, он проговорил: «Мы должны понять все эти знаки, которые окружают нас, давят на нас, ослепляют нас, выходя из песка, будто роющие землю животные, предвещая, паря вслед над нашими головами...», но целитель отстранил его, он приподнял винного цвета веко ребенка и развернул снова намокшую повязку, чтобы посмотреть рану, он сказал: «Все, что ему нужно, это арника, известковое молоко, банки, припарки, а ваши увещевания устарели». Колдун плюнул ему в лицо, в свою очередь проверил маленький желтоватый кратер на затылке ребенка, видимый, если поднять волосы, и сказал: «Его укусил мертвец, он был неосторожен и ради прохлады похоронил себя заживо, и тогда древний предок, злой дух, захотел сжать его в объятиях, пусть свяжут целителя и пусть музыканты и трясуны начнут играть, а хоры прольют всю слюну, пусть бальзамировщики перестанут дышать, а крематоры опустятся на колени, пусть чокнутые заскучают, альбиносы трут напильниками белесые пятна на своей коже, чтобы сделать из нее пудру, пусть могильщики остановят солнце, а туберкулезники вытащат слизняков из сердца, пусть распутники стащат с себя исподнее, а носящие юбки взбесятся, пусть безымянные найдут себе имя. Нужно, чтобы душа укусившего его мертвеца, которая не может найти выхода ни через письку, ни через горло, в котором мешает ей язычок, ни через слишком узкий зад, ни через слишком грязную рану, ни из сладковатых ушей, могла снова вздохнуть, дайте мне ваш ланцет, и пусть душа эта глотнет воздух через его пах. Но перед этим прочтем предзнаменования, а ты, милый ребенок, одолжи мне свою летающую мишень, и пустим ее в полет, чтобы она показала нам пути птиц, мы увидим, не заденет ли этот бумеранг крыло одной из них или же спугнет стаю». Но било исчезло в небе и не вернулась. «Тогда, -проговорил колдун, мы разорвем медузу, размажем ее чернила по мрамору, добавим чертополоха и тошнотворную валериану и вотрем все это в рану». Но как только пальцы колдуна дотронулись до бледного ребенка, тот потерял сознание. «Тогда, - сказал колдун, поворачиваясь к очаровательному ребенку, - только ты можешь его спасти, ибо все предвестия плохи, а вы, могильщики, бегите прочь, и пусть отрубят руки игрокам в тарелки и ноги трясунам, и выпустят из клетки великого хитреца, и пусть обовьют им голое тело обожаемого дитя, ты должен танцевать, ты должен его побороть, ты должен подарить свой страх твоему другу, лишь эта лепта может его спасти».

Среда, 31 марта

(Я в первый раз уезжал, не предчувствуя смерть: я был уверен, что вернусь, и, может быть, именно эта уверенность и выпотрошит мне кишки).

Пятница, 9 апреля (день распятия)

Наг о двух головах, охраняемый в клети из слоновой кости для самых великих церемоний, свернувшийся клубком, сонный, был вынут, его держали в полотнище, с него еще не сняли двойного намордника, и между тонкими шнурами из кожи, которые удерживали его на привязи, виднелось четыре прикрытых зрачка, четыре рога цвета песка, поднимавшиеся на его головах. Ребенок раздевался: шелк и хлопок спали с него, осталась лишь одна белая плоть, нежно округлая ниже поясницы, прелестные ноги, расширяющиеся в икрах, я видел его только со спины. Шнурки намордников развязали, тампон, напитанный кровью буйвола, должен был разбудить и одурманить зверя, чтобы он размотался и встал на дыбы. Игроки на тарелках, сидевшие на корточках в Тени, придерживали свои руки, а возликовавшие, чтобы возбудить зверя, собрались махать, будто трещотками, скелетами маленьких птичек. Ребенок, принесенный в дар, оставался стоять, но страх заставил его прикрыть одной рукой глаза, другой он удерживал член, странная реакция которого также была вызвана страхом. Зверь быстро встал на дыбы, вся сверкающая свернутая в клубок масса расплелась с долгим и мрачным шипением, и появились две поднятые, угрожающие, враждебные головы; витальный рефлекс, как только они проснулись, толкал их пожрать друг друга, но скручивание единого позвоночника, соединяющего их в едином сердце, помешало, и, опустошенные, они пали, будто с жалобой глухого бешенства, в этот момент они начали атаковать, снова поднялись, чтобы найти себе пищу, их хвост хлестал воздух, чешуйки сетчатой кожи, перекрываясь, перемешивали два цвета так, словно текли реки вулканического стекла, в которых сверкали пурпурные блески, словно движущиеся навстречу разодранные тела. Бросившись всем весом на ребенка, зверь был столь тяжел на его плечах, что заставил его согнуться; повалившись на землю, ребенок пал на колени. Вначале зверь не кусал, силой своих объятий он должен был любовно, полностью задушить свою жертву, прежде чем ее поглотить. И в это время, отмеряемое сжатием змеиных колец, ребенок должен был своим очарованием уничтожить зверя. Но так как это упражнение было внове для ребенка, поодаль с мечами наготове держались двое стражей-нубийцев, готовые броситься вперед, они должны были изрубить живого зверя в определенных местах, чтобы дать ребенку вздохнуть, и ловкими пальцами выдрать ядовитые железы из двух разверстых пастей, но было бы жаль приносить в жертву зверя, такое отродье столь драгоценно, лучше бы великолепие ребенка его ослепило, более высокой ценой искупило его голод и ярость, и спасло жизнь обоим. В этот момент, все еще раздавленный ношей, ребенок пытался вновь подняться на хрупких ногах, несколькими кольцами зверь его уже почти совсем сжал, дважды обернулся вокруг его живота и, пройдя между ягодиц, обвивал одну ногу и поливал другую каплями своих испражнений, он стягивал его плечи и пока еще мягко опутывал шею, он украшал собой его голову, две змеиные морды раскачивались в воздухе, смотря на него; ребенок, ослепленный четырьмя глазами, попробовал, поднявшись, ухватить шею змеи, он потянулся, и зверь лениво дал себя обмануть, после того, как ребенку удалось поднять ношу, он напевал слова, схожие с народным плачем, которого мы не знали, он размахивал головой нага, словно добычей, и вся холодная и шелковистая громада змеи разжала объятие, ребенок повернулся, чтобы показать нам ее побежденной, освободился от ее груза, казалось, что он стал колоссом, или что змея была уже пустой оболочкой. Ребенок дважды обернулся вокруг себя, мед с крупинками тебаина[6], который ему дали выпить, немного притупил его чувства, он поднял ногу и перекинул двойную голову из руки в другую, его напев стал песней, мы различили варварские созвучия, придуманные ребенком, чей голос должен был покорить губительную волю монстра. Мало-помалу с каждой нотой, с каждым выдохом ребенка зверь обосновывался на его теле, становился более плавным, более жарким, он скользил, касался его, касался языком его живота, впадины меж ягодиц. Изумленный ребенок танцевал, обозначая в пространстве кабалистические знаки, уравнения, которые колдун постепенно решал. Тогда мы увидели, как фонтан ребенка приходит в движение и выплевывает на его живот три-четыре молочные струи, но первая детская сперма сводила двухголового нага с ума; два года назад, когда одного набоба представляли ко двору, изголодавшийся зверь укусил ребенка в шею и пах и тут же задушил своими кольцами. Как только охранники-нубийцы увидели брызжущее семя, прежде чем им приказали, и прежде чем еще нежный зверь его учуял, оба достали из ножен сабли, прямо на ребенке обезглавили зверя и следом изрезали его ревнивые и алчные объятия вокруг ног, вокруг живота, это был следующий танец, который танцевали уже нубийцы в ногах ребенка, пока на него хлестала синяя ледяная кровь, сливаясь с его теплым семенем. Колдун запричитал и, потребовав оплату, покинул шатер. Но вечером лихорадка все еще не была изгнана из тела ребенка. Думая, как утверждал целитель, что ночью ребенок умрет, мы сменяли друг друга у его изголовья. Но часовой на рассвете уснул, и, по случайности или нет, последним караульным оказался человек в тюрбане. Утром мы нашли ложе пустым, ребенок исчез; был ли он жив или мертв, украли ли его у нас? Мы все двинулись к пустыне, выкрикивая его имя.