Подойдя к воротам гостиницы, Стенхэм нажал кнопку звонка, проведенного к маленькой комнатушке рядом с канцелярией, где сидел портье. «Вряд ли зазвонит, — мелькнула мысль, — ведь электричество отключено». Но тут же Стэнхем вспомнил, что в гостинице собственная система электропитания. Обычно проходило не менее пяти минут, прежде чем во дворе появлялся свет, и еще две-три, прежде чем портье добирался до ворот. Сегодня свет появился мгновенно. Стенхэм вплотную приблизился к высоким воротам и заглянул в щель. Портье стоял в дальнем конце двора и с кем-то разговаривал. «Ah, oui»[4], — донеслось до Стенхэма. Европеец во дворе гостиницы, да еще в такой час? — подумал он не без любопытства и постарался разглядеть, кто бы это мог быть. Но портье уже подходил к воротам. Как нашкодивший мальчишка, Стенхэм проворно отскочил в сторону, засунул руки в карманы и принялся как ни в чем не бывало поглядывать по сторонам. Тут он заметил, что провожатый исчез. Даже звука удаляющихся шагов не было слышно; исчез — и как не бывало. Тяжелая задвижка отъехала в сторону, и на пороге возник портье в защитного цвета накидке и белой чалме, с привычно встревоженным лицом.

— Bonsoir, M'sip Stonamm[5]. Он изъяснялся по-французски и арабски вперемешку, и невозможно было предугадать, какой из этих языков он выберет. Приветствуя портье, Стенхэм окинул взглядом двор, пытаясь обнаружить его собеседника. Однако двор был пуст. Две машины по-прежнему стояли на своих местах: гостиничный автофургон и старый «ситроен» — собственность управляющего, — на котором тот, впрочем, никогда не ездил.

— Быстро вы сегодня, — сказал Стенхэм.

— Oui, M'sio Stonamm[6].

— Наверное, были во дворе, рядом с воротами.

— Non, m'sio[7], — поколебавшись, ответил портье.

Стенхэм не стал донимать его дальнейшими расспросами, чтобы попусту не раздражаться. Ложь в здешних местах — не ложь, а всего лишь условный оборот, формула вежливости, долгий окольный путь, возможность учтиво выразить мысль «Не суйтесь не в свое дело».

Ключ был в кармане, так что Стенхэм сразу поднялся в свой номер, слегка стыдясь, что взялся подглядывать. Однако стоя у себя в комнате в башне и глядя на раскинувшийся внизу невидимый город, он нашел оправдание своему излишнему любопытству. И не только явная ложь портье не давала ему покоя, гораздо больше его занимало то, что она словно складывалась в единое целое со странным поведением бербера: с совершенно ненужными блужданиями, с грубым требованием держать язык за зубами, с необъяснимым исчезновением, лишившим Стенхэма возможности вручить провожатому тридцать франков, которые он держал наготове. Но и это не все, решил Стенхэм, мысленно возвращаясь к Си Джафару. К тому, как вся семья торжественно заклинала его не возвращаться в гостиницу одному. И это тоже казалось частью общего заговора. «Все они сегодня ночью с ума посходили», — удовлетворенно подумал Стенхэм. Он не желал связывать все эти странности воедино, объясняя их охватившим город напряжением. Напряжение это воцарилось с того самого дня, год тому назад, когда французы, проявив еще большее, чем обычно, легкомыслие, низложили султана, и Стенхэм знал, что оно не ослабло. Но это было уже из области политики, а политика существует только на бумаге, и, уж конечно, политические события 1954 года не имели никакой связи с таинственным средневековым городом, который он знал и любил. Было бы слишком просто установить логическую взаимосвязь между умозрительным знанием и тем, что он видел, — Стенхэму больше нравилось представлять это игрой собственного воображения.

Каждую ночь, после того как Стенхэм запирал дверь своей комнаты, портье поднимался в башню ancien palais[8] и один за другим выключал светильники в коридорах. Когда он спускался к себе и звуки его шагов окончательно смолкали, в башне воцарялась глубокая тишина ночи, нарушаемая, если было ветрено, разве что шелестом тополиной листвы, доносившимся из сада. Сегодня Стенхэм, как обычно, услышал медленную поступь портье, поднимавшегося по лестнице, но вместо привычного щелчка выключателя на стене, за дверью возникла легкая заминка, а затем раздался негромкий стук. Стенхэм еще не успел раздеться, только снял галстук. Нахмурившись, он открыл дверь. Портье встретил его извиняющейся улыбкой — и, уж конечно, не потому, что его терзали угрызения совести из-за недавней лжи, отметил про себя Стенхэм, глядя на сокрушенное выражение его лица. За пять сезонов, прожитых в этой гостинице, Стенхэму ни разу не приходилось видеть иного. Смысл его, по всей видимости, сводился к тому, что даже если все в мире будет идти своим чередом, то все равно рано или поздно он состарится и умрет — этот маленький ночной портье из дворца Меринидов. На сей раз он заговорил по-арабски.

— Smatsi[9]. Меня послал мусью Мосс. Он хотел бы знать, не сможете ли вы навестить его.

— Сейчас? — недоверчиво спросил Стенхэм.

— Да, сейчас.

Портье рассмеялся, и в смехе его послышались неодобрительные нотки — впрочем, достаточно добродушные, как бы дающие понять, что и он, портье, тоже понимает, что в жизни бывает всякое.

Первой мыслью Стенхэма было: я не должен позволять Моссу подобного рода выходки. Выдержав паузу, он громко спросил:

— Где сейчас месье Мосс?

— У себя в комнате. Номер четырнадцатый.

— Номер я знаю, — сказал Стенхэм. — Вы не спуститесь к нему передать мой ответ?

— Разумеется. Сказать, что вы придете?

— Хорошо, только на минутку, — вздохнул Стенхэм.

Конечно, этого портье не передаст — просто скажет Моссу, что мусью Стонам придет, и исчезнет.

— Ouakha[10], — произнес с поклоном портье и закрыл за собой дверь. Стоя перед зеркальной дверцей шкафа, Стенхэм снова повязал галстук. Впервые Мосс отправлял к нему посыльного в столь поздний час, и Стенхэм гадал, что могло заставить англичанина отступить от строгого кодекса приличий. Он взглянул на часы: двадцать минут второго. Скорее всего, Мосс начнет с цветистых извинений за то, что помешал его работе, даже если сам в это не верил: Стенхэм старательно создавал у своих знакомых впечатление, что работает от зари до зари. Это обеспечивало ему уединение; кроме того, если день выдавался непогожий, он ложился рано и дописывал лишнюю страничку романа, еще далекого от завершения. Дождь и ветер, бушевавшие в темноте за окном, обычно будоражили его, помогая преодолевать усталость. Сегодня, так или иначе, он все равно не стал бы работать: было уже слишком поздно. День в Фесе начинался задолго до зари, и Стенхэму доставляла глубокое беспокойство мысль о том, что ему не удастся уснуть до того, как ранний призыв к молитве вызовет громогласную петушиную перекличку, которая мало-помалу охватит весь город и не стихнет до самого рассвета. Если ему не удастся поймать сон, прежде чем раздастся пение муэдзинов, с надеждой уснуть придется окончательно распроститься. В это время года они начинали около половины четвертого.

Стенхэм взглянул на лежащие на столе отпечатанные страницы, поставил на них массивную фарфоровую пепельницу и повернулся, чтобы идти. Затем, еще раз подумав, переложил рукопись в ящик. Подойдя к двери, он бросил беглый тоскливый взгляд на кровать и, выйдя в коридор, запер дверь за собой. К ключу был прицеплен тяжелый никелированный брелок, лежавший в кармане, точно ледышка. Из узкого проема башенной лестницы тянуло сильным сквозняком. Стенхэм старался спускаться как можно тише (хотя потревожить было некого), пересек полутемный холл и вышел на террасу. Падавший из вестибюля свет растекался по влажному мозаичному полу. Редкий дождь прекратился, дул легкий ветерок. В нижнем саду стояла полная тьма; идя вдоль тонкой кованой решетки, окружавшей пруд султана, Стенхэм добрался до внутреннего дворика, где порой, в погожие дни, они с Моссом обедали. Фонари над высокой дверью четырнадцатого номера не были погашены, тонкие полоски света падали сквозь щели закрытых ставен. Стенхэм постучал, спугнув какую-то зверушку — крысу или, может быть, хорька, — и она пустилась наутек, шурша травой и опавшими листьями. Мужчину, который открыл дверь и, отступив в сторону, застыл, пропуская Стенхэма, он никогда раньше не видел.