На сегодняшний день на французском существуют три издания «Монаха». Последнее и единственное точное, как по сохранению стиля, так и по духу и движению [мысли], принадлежит Леону де Вайи (1840). Настоящее издание — за исключением XII главы, которая показалась нам неизменяемой под угрозой утраты в тексте всего смачного мелкооптового сатанизма, и мы с удовольствием перевели ее почти дословно — не является ни переводом, ни адаптацией со всеми подлыми потерями, которые предполагаются при этом в тексте; это что-то вроде французской «копии» оригинального английского текста. Как будто некий живописец скопировал шедевр старого мастера, не погрешив ни против гармонии, ни против цвета, ни против домысленных и личных образов, которые может его взгляд выявить на полотне.

Если колебания литературной моды и вызвали в некоторых экзальтированных кругах нечто вроде глубинного протеста против, возможно, несколько преувеличенного романтизма «Монаха», продолжать неукоснительно настаивать на том, что книгу надо читать вне этого удаленного от нас романтического настроения мы не сможем, романтизм ее следует понимать лишь в его глубинном и освобождающем смысле, вне того, что делает это превращение современным и сиюминутно модным. Сцена в подземелье для того, кто хочет увидеть ее в подлинном свете, лишается своего внешнего романтизма, нагромождения трупов и освобождения от них места действия, она лишается своего объективно выраженного физиологического привкуса и становится тем зондом, который погружается во все ополоски случая или удачи, и под своими перемешивающимися покровами метафизики становится настоятельным, неудержимым любовным призывом посреди свободы. Свобода внешняя, физическая, физиологическая, которую монах проявляет по отношению к своей жертве, ничто рядом с тем садистским порывом, который толкает самого Льюиса воздвигнуть в этот момент в своем воображении целый ряд барьеров, как физических, так и моральных, чтобы воспрепятствовать естественному порыву, и все это лишь для того, чтобы набраться сил и обрушиться на эти барьеры и смести их, и достичь некой физической фосфоренции чувства, спрессованного в таблетку на фоне окружающей падали и в связи с ней.

Барьер места: оно и безлюдно, и вместе с тем в нем не счесть уголков, где может укрыться любой нескромный наблюдатель.

Барьер холода, пелен, в которые завернута жертва и которые надо удалить одно за другим, и тем самым в очередной раз пробудить эту жертву к жизни; барьер нарушенных актов; барьер инициального умыкания, который тяготеет над этой любовью; барьер, созданный из смерти жертвы, которую она обретает лишь в глубине усыпальницы и благодаря тому, что нет такого человека, кто сомневался бы в этом; барьер из нечувствительности жертвы, которая, чтобы ею можно было овладеть, должна стряхнуть с себя сон как смерть; барьер внешних бстоятельств — восстание, монастырь, заполоненный врагами, монахи, которых душат в то время, как их предводитель во тьме склепа пытается овладеть женщиной; барьер из самой изменчивости обстоятельств, из чего следует, что одиночество монаха и его жертвы может быть в любую минуту нарушено; барьер из рамки происходящего действия, из безобразного, тошнотворного и — учитывая место действия — воистину философского запаха смерти.

И наконец, барьер самой смерти, разлагающихся в своих нишах трупов со всеми нравственными выводами, которые могут быть сделаны как об использовании так и о предназначении тела для любви и не только и так далее и тому подобное.

Кроме этого остается фантастическая сторона «Монаха», против которой я не буду зря возражать, какие бы ни были на этот счет литературные веяния и моды. Действительная ценность «Монаха» с литературной точки зрения не подлежит здесь обсуждению, и не под этим углом зрения хочу я его рассматривать. Если литературные круги, которые несколько лет назад сделали эту книгу модной, и отвернутся от нее — это их дело, — то, даже литературно говоря, это не помешает «Монаху», в силу той удивительной и действительно сверхъестественной атмосферы, которая по временам царит в нем, и он будет оставаться книгой удачной и современной.

Сцена «Окровавленной монашки», сцены «Вечного жида», а особенно — разрушения монастыря и его разорения с преследованием в катакомбах и появлением Волшебной статуи столь же действенно образны, сколь и могучи в вызывании в мозгу читателя художественных картин, сколь и очарование магического ритуала по отношению к объекту этих чар. Я хочу сказать, что действительно и материально все это возникает из словесного колдовства, и я не могу припомнить ни одного текста, который вызывал бы во мне столько образов, открыл бы во мне образы, которые повлекли бы меня за собой в интеллектуальную подноготную человека, образы, которые своей изобразительной стороной повлекли бы за собой настоящий поток обещаний жизни, как в мечтах, обещаний новых жизненных воплощений и неисчислимо возможных действий.

Пусть же все те, чей разум вновь ищет себе прибежище в чем-то раз и навсегда установленном и в чувствах исключительно органически подтвержденных, как подтверждены собственные экскременты, питаются этими привычными отбросами и теми отходами разума, что зовутся реальностью, я же буду продолжать считать «Монаха» главным произведением, которое врукопашную борется с этой реальностью, которое выводит передо мной колдунов, привидения и ларв с такой безукоризненно совершенной естественностью и, в конце концов, создает из сверхъестественного такую же реальность, как и прочие. Не знаю, можно ли назвать то состояние ума, о котором я говорю, интеллектуальным, спиритуальным, или мистическим, или каким угодно. Знаю я то, что верю в ЖИЗНЬ ВЕЧНУЮ, и верю в полном смысле этого слова. Я сожалею, что живу в мире, где колдуны и волхвы не являют себя миру, да и настоящих-то волхвов совсем немного. «Монах» дает мне гораздо более глубинное ощущение жизни, чем все психологические, философские (или психоаналитические) методы проверки бессознательного, и мне кажется удивительным тот факт, что гадатели на картах, гадалки на Таро, ловцы счастливой судьбы, дервиши, колдуны, некроманты и прочие РЕИНКАРНИРОВАННЫЕ уже давно стали настоящими героями россказней и романов, и что одна из сторон, самая искусственная из всего современного состояния ума, следит за тем, чтобы наивное продолжало принадлежать только шарлатанам. Я принимаю сторону этих шарлатанов, обманщиков, волшебников, колдунов и хиромантов, потому что все это существует, и для меня нет ни границ, ни застывших форм, и наступит когда-нибудь день, когда Бог — или МОЙ ДУХ — встретится с ему подобными.

Антонен Арто

Монастырский колокол звонил не дольше пяти минут, а церковь Капуцинов уже была набита битком. Люди были повсюду, чуть ли не на крыльях ангелов, стоящих в нишах. Статуи святых Франциска и Маврикия были также обвешаны людьми. Все уголки были заняты, все скамьи заполнены. Конечно, толпа, которая была здесь, не жаждала поучений и не испытывала большого желания выслушивать моральные проповеди. Следует заметить, что любой проповедующий здесь мерзавец имел бы не меньшую власть, чем в театре или на городской площади в день карнавала. Женщины приходили, чтобы обратить на себя внимание, а мужчины искали возможности потереться среди женщин точно так же, как если бы они находились не в так называемом святом месте.

Было объявлено, что сегодня здесь ждут знаменитого проповедника, но вполне вероятно, что большая часть зрителей прекрасно бы без него обошлась.