На экране, мелькая, полыхал золотой фейерверк.

— Не так быстро! — взмолилась Нина-маленькая.

— Всю эту экзотику я тоже видел проездом, — ответил Костя. — Это не главное.

— Ну, хорошо, давай главное, — разрешила Ирочка, и Соня бросила на нее острый взгляд. А может быть, так показалось Игорю, потому что в глазах ее блеснули золотистые отсветы пагод с экрана.

— А вот моя столичная резиденция, — после паузы проговорил Костя, — здесь я останавливался, когда приезжал в Каба-Эй.

Над черным домиком с пустыми, без стекол, окнами, забранными крупной решеткой, поднималось ликующее, какое-то первомайское дерево, усыпанное огненно-красными цветами. Пять-шесть бананов «на огороде» (большие, выше человеческого роста, лучки длинных расчлененных листьев, между которыми свисали тяжелые, как люстры, гроздья плодов), очаг перед домом, возле очага семья; мужчина, голый по пояс, в длинной клетчатой юбке, с устало опущенными натруженными руками, маленькая, смущенно улыбающаяся женщина, плечи и руки обнажены… ряд детишек, те, что постарше, одеты, как взрослые, средние — в коротких зеленых юбчонках и штанишках, малыши голенькие совсем, смуглые и крепкие, как грибки.

— Стены черные оттого, что пропитаны смолой, — пояснил Костя, — а карнизы, видите, резные, как у нас в деревне, белые.

— Господи, зачем же решетки на окнах? — спросила Ирочка.

— От летучих мышей, — просто ответил Костя.

Стало тихо.

— Это Маун, никак? — спросила мама.

— Он самый, в кругу семьи. — В голосе Кости чувствовалась улыбка. — Это его бунгало… Пожалуй, самое красивое в городе.

— А что, ты в гостинице не мог остановиться? — удивилась Ирочка.

— Видишь ли, гостиниц в нашем понимании там попросту нет, — помедлив, ответил Костя. — Вообще столица сильно перенаселена. Люди перебираются из провинции, кто спасается от мятежников, кто от голода. Катастрофически не хватает земли. Когда видишь, на каких крохотных участочках копошатся люди, просто оторопь берет. Вот мы и подготавливаем осушение доброй трети национальной территории, заболоченной и к тому же засоленной морскими приливами. — Щелкнула кнопка дистанционного управления, экран мигнул коричневым. — Посмотрите на Шитанг во всей его красе, — с гордостью сказал Костя.

Обширное, до горизонта, пространство, залитое жидкой грязью, кое-где подсыхающей на скрюченных корнях деревьев.

— Да, заграница… — протянула Ирочка. И все услышали, что мама плачет. Она сидела и всхлипывала в темноте и вытирала слезы бумажной салфеткой.

— Ну, ты что, мать, ты что? — Отец подсел к ней, погладил по голове.

— Вот как дорого… — пробормотала мама. — Вот как дорого денежки-то достаются…

— Эх, надо было этот кадр вынуть… — сказал Костя. — Смотри, мама, вот наш верхний лагерь. Прямо в пальмовой роще, видишь? Сидим себе и пьем кокосовое молоко.

Теперь на экране была умиротворяющая зелень, озаренная солнцем, под перистыми листьями пальм — хижины и палатки, двухколесная арба, дремлющий черный буйвол, рядом — голубой джип.

— Земляная дамба вдоль побережья, сеть каналов и дренажных канав — и весь Шитанг превратился вот в такой райский сад.

— И ради этого надо тратить свои лучшие годы… — печально проговорила Ирочка.

Костя обернулся и ничего не ответил. Соня пошевелилась. Игорь посмотрел на нее — она глядела на Ирочку с выражением угрюмой ненависти.

— У каждого своя работа, — сказал отец. — У Кости — вот такая. И в этом доме все к его работе относятся с любовью и с уважением. И с пониманием, я бы еще сказал. Прошу меня извинить, что так прямо, по-стариковски… — Он встал и, сутулясь, пошел в прихожую.

— Вы меня не так поняли, Сергей Сергеевич! — крикнула ему вдогонку Ирочка, но он не остановился, не обернулся, на ходу набивая табаком свою трубку. — Нина Ивановна, я ничего дурного не хотела сказать о Костиной работе. Наоборот, он герой, мученик, лучшие годы жизни он теряет в этой… я хочу сказать, в этих ужасных условиях.

И в это время Костя что-то сказал. Фраза эта, короткая и певучая, на андаманском языке, была печальна, как оборвавшийся птичий крик. Все замерли. Костя сидел, повернувшись спиною к экрану, на котором золотились и сияли андаманские кущи. Ши Сейн и Маун стояли под пальмами в глубине рощи и сосредоточенно оттуда смотрели. По их лицам нельзя было понять, улыбаются они или щурятся на солнце.

— Что это было? — спросила Нина-маленькая.

— Песня, — ответил Костя. На фоне солнечного экрана лицо его казалось темным, почти черным. — Есть там такая песня. «Я вернусь через полгода, когда кончатся дожди…» Мы ее пели втроем, когда прощались.

— Ну-ка, ну-ка, еще раз, — попросила мама.

Костя оглянулся на экран.

— Произношение у меня… не ахти. Ребята всегда смеялись.

— Все это очень интересно, — сказала Ирочка и встала, — интересно и поучительно. Но, Костенька, прости, я засиделась. Мне ехать далеко и завтра рано вставать. Спасибо, Нина Ивановна, за гостеприимство. Может быть, кто-нибудь проводит меня до дверей?

Костя поднялся.

— А насчет Карелии ты подумай, — напомнила Ирочка, мельком взглянув на Соню. — Путевки на конец мая. Ты в это время еще будешь в Москве?

— Куда же я денусь? — усмехаясь, ответил Костя. Когда они вышли, мама сказала:

— Не так как-то все. По-моему, она обиделась.

— Ее не обидишь, — возразила Нина-маленькая. Некоторое время все оставшиеся сидели в темноте молча, глядя на зеленый экран. В прихожей завязался взволнованный разговор.

— Ради тебя прибежала, ради тебя оказалась в такой унизительной ситуации, — быстро говорила Ирочка, и по голосу ее было понятно, что она плачет. — Как я могу тебе еще доказать, что люблю тебя, что жизни без тебя не вижу?

Костя что-то глухо ответил.

— Да не могу я любить его по обязанности, этот твой независимый Шитанг! Он нас разлучил, он разрушил твое здоровье… Молчи, я знаю, потому что я тебя люблю… Да, я испугалась, я проклинаю себя за это, но ведь и ты не посчитался со мной! Костя, ну посмотри на меня, как раньше, Костя!

Дальше слушать было невозможно. Игорь встал, намеренно громко закашлялся, подвинул стулья, снова сел. Голоса стали тише. «Ты тоже, дебил, — мрачно подумал Игорь, — находишься во власти стереотипа: ах, пошлячка, ах, мещаночка. А человек страдает…» Он зорко посмотрел на мать и сестру: расслышали ли они Ирочкины слова о здоровье? И по их отрешенным лицам понял: расслышали.

Знают. Давно уже знают.

— Мне кажется, мама, — сказала вдруг сестра, — надо перерыв сделать.

— Вот правильно, — отозвалась мать. — Ребятки пусть посидят, а мы пока чай поставим.

И они отправились на кухню, к отцу. Соня и Игорь сидели в зеленоватом полумраке, отодвинувшись друг от друга, не произнося ни слова, как чужие. Казалось, что с экрана, из пальмовой глубины, веет теплый душистый ветер: шевелились пальмовые листья, колыхались длинные юбки андаманцев. Наверное, это был просто сквозняк: Костя и Ирочка вышли на лестничную площадку и там продолжали разговаривать.

— Он не должен с ней никуда ездить, — тихо сказала Соня.

— Кто? С кем? — переспросил Игорь, хотя прекрасно все понял.

— С этой фашисткой, — мрачно пояснила Соня. Лицо ее, круглое, светлое, озаренное зеленоватыми пальмовыми сполохами, было совершенно русалочье. — Она фашистка, она хуже любой инсургентки.

— Он не поедет, — заверил ее Игорь и, повинуясь безотчетному побуждению, достал из кармана и протянул ей божка. — Это тебе, — буркнул он и покраснел, как младенец: хорошо, что этого нельзя было разглядеть в темноте.

Впрочем, Соня на него и не смотрела. Она машинально взяла фигурку и снова замерла, напрягшись, как струна. Игорь ждал. Через минуту, видимо, божок дал о себе знать. Она разжала пальцы, поднесла божка к лицу, улыбнулась.

— Смешной. И как будто шевелится. Это что, талисман?

— Нет, — Игорь покачал головой. — Это детектор лжи. Пока ты держишь его в руках, ты будешь говорить только правду.

— Вот как. — Соня посмотрела ему в лицо, прищурилась. — И какую же правду ты хочешь узнать?