Доменико вместе с батраками пошел в поле, чтобы задать работу на завтра.

Пьетро был полный, но бледный и болезненного вида, ему шел пятнадцатый год. Ему казалось, что курточка с морским воротником, выкроенная из экономии из старой одежды, смотрится на нем нелепо и не по возрасту.

Быстрым шагом он вошел к Джакко, и тот привычным жестом положил руку ему на плечо:

— Не по дням, а по часам растете! Бьюсь об заклад, принесли мне курева.

Пьетро ухватил его за усы и стал тягать из стороны в сторону. Чтобы не было больно, Джакко вертел головой.

Пьетро засмеялся и взглянул на Мазу, которая сказала:

— Посильнее.

— Ну нет, хватит, — Джакко отстранил молодого хозяина осторожно, но решительно. Потом спросил:

— Что, ни одного бычка не принесли?

Ребекка, когда подметала в трактире, собирала попадавшиеся окурки, а потом передавала ему через Пьетро.

— Так барчонок у нас не курит! — опять перебила Маза, и они засмеялись вместе, как над хорошей шуткой. Отсмеявшись, она поджимала и кусала губы. Старик достал из кармана трубку с отбитым краем и коротким чубуком в ладонь длиной.

— Слава Богу, то, что ваша матушка дала на той неделе, еще осталось. Вот, смотрите.

Джакко выбил трубку о край стола: во все стороны брызнула какая-то горелая пыль. Он сгреб ее в кучку, перемешал и затолкал обратно. Потом достал из очага горящую щепку. Кое-как высосал из трубки немного бледно-голубого дыма. И глядя на него, произнес:

— Трубочный табак нынче редкость.

Затем большим пальцем со срезанным еще в молодости ногтем затолкал поглубже оставшийся в трубке уголек.

Пьетро снова увидел дымок и одновременно, как наяву, с болезненным чувством, свою мать — она была дома, подошла к ящику и хотела что-то достать. Но все ее бросили! И пока она возилась с ящиком, тот уползал куда-то в стену. Тогда он ощутил на лице ее руки — словно большой поцелуй, словно руки его целовали.

Маза, удивленная его ошарашенным видом, спросила:

— О чем задумались?

Джакко встал в дверях и сказал:

— Пойду займусь коровами. Дай-ка мне кнут.

Но Маза, встревоженная состоянием Пьетро, буркнула:

— Куда ты его дел?

— Поищи.

— Никогда сам за собой не смотришь. А потом жена должна за тобой ходить да все подавать.

— Заладила! Может, помолчала бы да нашла вместо этого кнут? Было б лучше.

— Хочу — и говорю. Не хуже тебя. — И решив, что Пьетро, видимо, за что-то сегодня попало, чтобы отвлечь его от грустных мыслей, спросила: — Видели сегодня Гизолу?

— А разве она не здесь? — откликнулся он рассеянно.

— Да вот захотелось ей пойти на мессу в Сиену, — проворчал Джакко, еще не остыв. Но Маза за нее вступилась:

— И правильно сделала. А то сидит в Поджо-а-Мели, людей не видит. — И, обращаясь к Пьетро: — Я думала, вы ее встретили.

Старики вдруг задумались и обменялись взглядами, смысла которых Пьетро не понял.

— На все воля Божья! — громко вздохнула Маза.

— Это вы про что? — спросил Пьетро. — Расскажите.

Его вдруг охватило жгучее любопытство.

— А где она? Скоро вернется?

Он разволновался. Взглянул по сторонам своими добрыми голубыми глазами и понял, что все это знают. Веки были горячими, как кипяток.

Запряженный в двуколку конь, привязанный во дворе к железному кольцу, клонился набок, отдыхая. Топпа глодал перепачканную землей сухую хлебную корку, для удобства крепко прижав ее лапами.

Не успев еще успокоиться, Пьетро увидел Гизолу.

Она выросла в юную девушку — худенькую, с тонкими губами. Черные глаза казались парой оливок, пропустить которые невозможно — они самые красивые на ветке.

Пьетро замер в восхищении. Она плавно шла, чуть встряхивая головой, ее черные как смоль волосы, приглаженные маслом, были уложены по-новому.

Гизола наклонила голову, пытаясь спрятать улыбку. И замедлила шаг, словно у нее был секрет, и она сомневалась, стоит ли им делиться. Ему стало горько, и он вышел ей навстречу, совсем как раньше, сам не зная, хочет ли стукнуть ее или что-нибудь рассказать — ему хотелось сделать ей больно.

Как похорошела она с их последней встречи!

Ревнивым взглядом он отметил красную ленту в волосах, натертые жиром туфельки и почти новое пепельного цвета платье — и вздохнул.

Но она, вскинувшись с такой яростью, что просто не верилось, закричала:

— Уходите, ваш отец тут. Не подходите ко мне.

Пьетро продолжал идти прямо на нее. Но она увернулась и проскочила мимо, не дав до себя дотронуться. Он был обижен и оскорблен, и потому промолчал и отвел глаза. Зачем она так себя вела? Гизола вошла в дом, чуть задержав ногу на приступке, и он готов уже был идти за ней следом! Что-то непонятное терзало его и мучило, ему хотелось навязать себя силой.

Но мало-помалу к нему вернулось веселье и спокойствие — словно ему не в чем было ее упрекнуть. В груди разрасталось чудесное чувство.

Гизола скоро вышла из дома: она сняла ленту, переобулась и надела красный линялый передник. Молча и серьезно взглянула на Пьетро и с видом ужасно занятого человека поспешила в сарай, где стала укладывать в корзину скошенное дедом сено — и остановилась, чтобы вынуть из пальца занозу. Пьетро почувствовал, что между ним и ее рукой нет никакой разницы. Необъяснимое молчание Гизолы смущало его. Заговорить первым он не мог. И потому толкнул ее — легонько. Но она, сделав вид, что чуть не упала, одарила его хмурым взглядом.

— Сейчас ты у меня вправду упадешь! — выпалил Пьетро.

— Только попробуйте!

Голос у нее, когда она хотела, становился резким, пронзительным и срывался на визг. Он посмотрел на нее обиженно, чувствуя, что должен уступить.

Обычно мы не слышим, как звучит голос любимого человека — или во всяком случае не можем описать.

— Уходите, — продолжала Гизола.

Глаза у Пьетро саднили, будто он открыл их под водой.

— Гизола, ты же мне сказала месяц назад, что ты меня любишь. Ты что, забыла? Я вот не забыл, и я тебя люблю, — выдавил он.

И засмеялся, но смех перешел в бормотание. Гизола взглянула на него, позабавленная: ей поправилось, что он выдумал небылицу, чтобы сказать правду.

— Знаю, знаю, — ответила она.

Но Пьетро не мог продолжать — и тут заметил, как изящен карман ее передника. Он выхватил оттуда платочек, кое-как подшитый голубой ниткой.

— Отдайте.

Пьетро отдал, испугавшись, что сделал глупость.

— Ты занозила палец?

То, что он смог заговорить, для него уже было немало.

— А вам-то что? Вы-то все равно не работаете. Без дела сидите, — ответила она в шутку, с наигранным высокомерием, но он принял ее слова всерьез:

— Гизола, если хочешь, я тебе помогу.

Она стала подшучивать, что, мол, он с таким делом не справится, а потом оттолкнула, заявив, что он не помогать пришел, а руки распускать.

Вдруг с поля вернулся Доменико.

Пьетро подхватил с земли ветку оливы и стал охаживать ей порог сарая — будто решил перебить муравьев, переползавших его вереницей.

Гизола отвернулась к стогу и, наклонившись, резкими, спорыми движениями принялась накладывать охапки сена. Она скоро наполнила корзину и приподняла, чтобы поставить ее на плечо, но сил у нее не хватало — казалось, локотки сейчас полезут из кожи.

Тогда Пьетро помог ей, пока отец не видит. Гизола, подлаживаясь под его движение, следила за Доменико пронзительными черными глазами — о края век впору было порезаться, как о болотную траву. Но Пьетро покраснел и задрожал, потому что, прежде чем сделать шаг, она взяла его за руку. Он был потрясен и, теряя рассудок от нежности, подумал: «Вот как должно быть!»

Доменико потрогал, хорошо ли затянута упряжь коня, и крикнул Пьетро:

— Выпряги его и разверни. Одеяло сложи и положи на сиденье.

Поворачиваться животное не хотело. Передок оглобель мешался и вставал поперек. Взгляд Топпы, вечно озлобленный, еще сильней стеснял и беспокоил.

— На себя тяни!

Но он выбился из сил. Ухватиться за узду не удавалось, пальцы попадали в удила, мокрые от злой, зеленоватой иены. И все-таки он старался, как мог, ведь где-то рядом была Гизола, которая уже, должно быть, вернулась из хлева. И дрожал все сильнее. Конские копыта сперва лишь слегка его задевали, а теперь топтали по ногам.