Моя мать, Джулия Митчнер, наполовину «доктор Куин — женщина-врач», наполовину Линда Эванс[25] (можете себе это представить?), сжимает стройными, мускулистыми ногами золотистую лошадь с белой гривой. Длинные обесцвеченные волосы полощутся на ветру, белая рубашка просвечивает, слегка поношенные джинсы смотрятся в меру небрежно и потому — стильно. Надо отдать этой женщине должное, ездить верхом она умеет.

Джулия получает кучу денег за то, что весь день скачет по калифорнийским просторам на голливудских лошадках, а я за сотню в день рублю петрушку в душной кухне без окон. Мне так завидно, что смотреть не хочется. Хотя это очень красиво, — видимо, кроме нее никто из актеров ездить верхом не умеет, и ее выставляют напоказ: в половине кадров она на лошади.

Ее киношный муж (начинавший сто лет назад в «Днях нашей жизни») чуточку похож на Дэвида Хассельхофа[26] — представительный, но коварный богач. А Джулия — простосердечная и сексапильная страдалица. Их дети (в реальности не намного моложе своих телеродителей) постоянно попадают во всевозможные межрасовые и бисексуальные неприятности.

Опять звонок. Ни за что не возьму трубку, хватит с меня сопения. Пусть отвечает автоответчик.

— Котенок? — Опять Джулия. — Котенок, ты дома? Ладно, где бы ты ни была, очень надеюсь, что ты меня смотришь. Хочу попросить тебя об одолжении. Я заказала такие карточки… ну, знаешь, с датой и временем выхода серий в эфир. Очень элегантные. Я пришлю несколько штук, раздай их друзьям в ресторане, ладно? По почте отправлю, швейцара-то у тебя нет.

Бииип!

Она думает, я на автобусной остановке живу? Представляю себе эти элегантные карточки: неприкрытое тщеславие, выписанное золотыми буквами на глянце. Ей-богу, руки хочется на себя наложить. Знает ведь, что дочь вкалывает как проклятая на одну квартплату, а сама с легкой душой разъезжает в новеньком «мерседесе» с откидным верхом. И я еще должна рекламировать ее фильм? Самое печальное, что так оно и получится.

Я провожу рукой по лезвию ножа и мечтаю раствориться в ночи, чтобы никто никогда обо мне не услышал. На Фиджи, к примеру, переехать или в Бомбей. В морозилке у меня полтора килограмма мороженого — «Кофе Хит Бар», «Мятно-шоколадное» и «Чабби-Хабби». Мои лучшие друзья.

Приглушив «Интриги», иду на кухню. Взгляд остекленевший, ничего не соображаю, ни о чем не могу думать, кроме прохладного, сладкого, сливочного, только меня ожидающего счастья. Лихорадочно достаю все три коробки, зачерпываю по две ложки из каждой и набиваю в кофейную кружку. Доковыляв обратно до дивана, я не торопясь, с чувством смакую лакомство, тщательно разжевываю хрустящие вафельки в арахисовом масле, мятно-шоколадное печенье, карамель. Сахар наполняет все мое существо, а сливки… о-о-о! Я чувствую себя ребенком, сосущим материнскую грудь (метафора основана не на воспоминаниях, а исключительно на фантазии). Ну наконец-то! Какое облегчение! На экране — Джулия крупным планом на террасе своего огромного особняка. Она с тоской смотрит на горы. Ее муж Эдгар только что укатил на своем «порше».

В воскресенье я просыпаюсь обожравшейся, с чувством полнейшего к себе омерзения. К несчастью, именно в это время я обычно инспектирую саму себя в голом виде. Ну-с, что мы сегодня имеем?

На работе, понятно, удержаться от еды невозможно. Но в последние дни я постоянно что-то жую и вне кухни. Видимо, жратва мне нужна, чтобы приглушить тоску. В целом тело у меня не безнадежное. Грудь немного маловата, но после того, как мне минуло восемнадцать, я уяснила, что это плюс. Вид стоя и спереди не так плох, но если усесться на унитаз, живот складывается в два дряблых валика жира. Внутренняя сторона бедер пошла целлюлитными вмятинами, а задница в ярком свете ванной (я притащила стул и забралась на него для полного обзора) похожа на жуткую рожу Фредди из «Кошмара на улице Вязов». Я напрягаю ягодицы и прощупываю бедра от боков до желеобразной массы, которую представляет собой моя задница. Я мну ее, щиплю, сжимаю-разжимаю мышцы, пока окончательно не наполняюсь ненавистью к своему телу. В жизни больше не разденусь. Всему виной мороженое, будь оно проклято. Ну почему я не могу остановиться? В чем проблема? Слабое, слабое я существо. Джулия вечно твердит, что я не имею понятия о дисциплине, что у меня нет силы воли. И сейчас с ней трудно не согласиться. Полное ничтожество, вот ты кто, Лейла. Скажи спасибо, что тебя взяли на салаты, и угомонись, лучшей участи ты и не достойна.

Расцеловав меня в щеки и поставив цветы в вазу, Билли хлопает в ладоши:

— Люди!

Вся комната — толпа мужчин и несколько избранных женщин, мне не знакомых, замолкает.

— Позвольте представить вам мою почетную гостью, прелестную мисс Лейлу Митчнер!

Кивки, улыбки.

Квартира Билли могла бы стать образцом для хозяйки особняка в фешенебельном Верхнем Ист-Сайде, хотя он живет в Верхнем Вест-Сайде (что тоже весьма неплохо). Подвязанные толстыми золотыми шнурами шикарные полосатые гардины на восьми окнах от пола до потолка сочетаются с уютными диванчиками по обе стороны камина. На стенах в продуманном порядке развешаны писаные маслом сцены из охотничьей жизни.

Даже если бы Билли не был редактором журнала «Дивас», все равно он жил бы не хуже. Еще до женитьбы на наследнице огромного состояния Рейнольдсов его отец сделал миллионы на продаже одежды. Билли получает в квартал больше дивидендов, чем многие преуспевающие семьи тратят на жизнь за два года. Сегодня на нем дорогие, свободного покроя темно-серые брюки и фиолетовая рубашка от «Брукс Бразерс», выгодно оттеняющая его каштановые волосы и веснушки. Я одета как обычно — джинсы, свитерок с «хомутом» и высокие замшевые ботинки шоколадного цвета, без каблуков.

— Я ведь просил одеться посексуальнее! Где наша юбка? Нарядный топик? Изящные лодочки? — с упреком шипит Билли мне в ухо. — Хотя бы изредка можно? От этого еще никто не умирал.

Тысячу раз ему объясняла, что на манхэттенских улицах в платье или юбке мне неудобно, тем более — на высоких каблуках. Мало ли что может случиться, вдруг придется бежать как угорелой? К тому же я не терплю, когда в метро пялятся на мои ноги. Словом, пусть радуется, что его почетная гостья не в кроссовках заявилась.

Желудок у меня стянут от страха и ожидания. Я украдкой обвожу взглядом комнату — ребята есть очень даже ничего, но все геи, как пить дать. Один из них — высокий брюнет, писаный красавец, ходит за Билли по пятам с таким видом, будто готов рухнуть на колени, стоит только тому дать знак.

— Кто этот небожитель? — интересуюсь я.

— Скажу одно, — шепчет он в ответ, — бразилец.

Билли проводит меня на кухню и открывает шикарный, сделанный, как мне известно, на заказ винный холодильник со стеклянными дверцами, забитый сейчас бутылками «Вдовы» — по шесть в высоту и две в глубину. Повар выглядит так, будто с ним сейчас случится удар: лицо багровое, мышиного цвета волосы, стянутые в тощий хвостик, взмокли, со лба капает пот. Присев на корточки, он что-то проверяет в духовке. На стойке у холодильника красуется большой бокал янтарной жидкости со льдом.

Билли кое-как пристраивает два хрустальных фужера для шампанского на заставленном рабочем столе — гранитном островке посреди кухни — и легко вытаскивает пробку из бутылки, обернув ее льняной салфеткой.

— Вот… — мягкий хлопок, — и все. — Наполняет бокалы, плотно, чтобы не выдохлось, закупоривает бутылку и опускает в серебряное ведерко со льдом.

— За тебя, дорогая.

— Иногда я действительно жалею, что ты гей, — отзываюсь я, запрокидывая голову и пропуская через горло ледяные, колючие пузырьки.

— Устрицу?

— А что, есть устрицы?

Билли подмигивает:

— Все, что пожелаешь. Мартин! Где устрицы? И кстати, где остальной лед?

Потный Мартин, скрючившийся над духовкой, откуда плывут восхитительные канцерогенные ароматы, оборачивается: