Обед уже подошел к концу — последняя перемена блюд была унесена слугами, и, решив не откладывать неприятный разговор в долгий ящик, я встал из-за стола и, поблагодарив вышедшего к нам повара за отлично приготовленный обед, обратился к губернаторам.

— Владимир Иванович, Петр Александрович, извольте проследовать в мои комнаты, — тоном, не допускающим и тени возражения, сказал я и, стараясь не оборачиваться, спиной чувствуя многочисленные удивленные взгляды, отправился к себе наверх.

Поднявшись к себе, я встал напротив комода, ожидая, когда ко мне поднимутся Ден и Извольский.

Едва за вошедшим последним на негнущихся ногах Петром Александровичем закрылась дверь, я подозвал его к себе. И, выставив его, таким образом, прямо напротив зеркала, обратился к нему:

— Петр Александрович, подойдите к зеркалу. Посмотрите на себя. Неужели вы ничего не видите?

— Ничего, ваше высочество, — глядя на свое испуганное отражение, пролепетал Извольский.

— Странно! Очень странно! А я вот совершенно ясно вижу, что у вас на лбу написано: подай в отставку, подай в отставку. Подай в отставку, а то хуже будет! — дословно процитировал я одну из выходок стоявшего рядом генерал-лейтенанта. — Жду прошение об отставке к ужину. Можете пока быть свободны, — выделив словами второе слово, я отвернулся к окну, всем видом показывая, что разговор окончен.

Проследив краем глаза за уходящим от меня в полуобморочном состоянии Извольским, я на какую-то секунду даже ощутил жалость к нему. Не стоило, наверное, его так давить. Да, карьерист, да, взяточник, но разве он один такой? Вся чиновничья система такая. А ведь я его, по сути, раздавил, как клопа раздавил. Перечеркнул ему будущее. Хотя… наверное, только так и надо. Не помню кто сказал: «Монарх может быть груб, невежествен, даже безумен, он не может быть только слаб». Господи, какая же каша у меня в голове. Температура, галлюцинации? Неужели уже начинается?

— Узнаете свой почерк, Владимир Иванович? — Не отворачиваясь от окна, обратился я к замершему в растерянности генерал-лейтенанту. — Думаю, вопрос о возвращении вас на прежнюю должность решится уже к вечеру. Если возникнут сложности, я лично решу их с отцом.

Развернувшись и отойдя от окна, я подошел к Дену на расстояние вытянутой руки.

— А пока и думать забудьте об отставке, — я немного наклонил голову и положил руку на плечо старому генералу. — Такие люди, как вы, слишком ценны, чтобы ими разбрасываться.

Слезы, одна за одной, покатились по морщинистым щекам. Ден смотрел на меня и плакал, просто молча плакал… И у меня самого горло сжалось при виде этих скупых мужских слез.

— Ну, полноте, Владимир Иванович, оставьте, — принялся успокаивать расплакавшегося от радости старика. — Ну же, генерал, — я неловко приобнял всхлипывающего Дена, бессвязно пытавшегося мне что-то сказать, но, кроме как «верно» и «до гроба», ничего не разобрал. Только что я обзавелся, наверно, самым верным из своих будущих сторонников.

— Однако позвольте выразить вам свое неудовольствие, генерал, — сказал я, отодвинувшись от Владимира Ивановича, и, убедившись, что привлек его внимание, продолжил: — До меня дошли сведения, будто бы вы, видя беспорядок при переправе через реку Сейм, приказали утопить виновного в ней станового пристава, верно?

— Да, — генерал густо покраснел, слезы тут же высохли у него прямо на щеках.

— Ну что же, ваша честность, то, что вы вовремя одумались и велели вытащить его, да к тому же дали несчастному сто рублей, характеризует вас с лучшей стороны, — блеснул я своей осведомленностью в тех событиях, почерпнутой из прочитанной биографии в дневнике. Зачем? — Однако же ваша горячность могла привести к никому не нужной жертве и постыдному пятну на вашей репутации. Впредь постарайтесь лучше держать себя в руках, чтобы мне не пришлось в дальнейшем испытывать разочарование и краснеть за свое сегодняшнее решение. И не опекайте своего «крестника» (так в народе называли едва не утопленного Деном пристава, которому он впоследствии оказывал всяческие милости) так уж сильно, — кажется, это Николай во мне проснулся. — Однако же, если он того заслуживает, безусловно, оказывайте ему предпочтение по службе. Надеюсь, я в вас не ошибся. Можете быть свободны.

Пришедший в чувство после моей отповеди Владимир Иванович откланялся и оставил меня наедине с моим дневником, чем я незамедлительно воспользовался.

«Когда я умер в нашей истории?»

«Вопрос некорректен».

«Когда Николай Александрович Романов, 1843 года рождения, умер в нашей истории?»

«12 апреля 1865 года в 12 часов 50 минут ночи», — получил я исчерпывающий ответ.

«Каково текущее состояние моего здоровья?»

«Информация недоступна».

«Каково было состояние моего здоровья после внедрения?» — зашел я немного с другой стороны.

«Максимально приближенное к идеальному. Сразу после внедрения были устранены все болезни тела. Иммунитет был повышен, насколько это было возможно, опираясь на генетический код реципиента без привлечения ненужного внимания». Далее шло подробное описание всех моих характеристик, включая рост, вес, давление и даже уровень лейкоцитов в крови. Впрочем, не имея никакого медицинского образования, я вскоре оставил изучение данного вопроса.

Потратив еще часок на исследование последних событий в Российской империи, я почувствовал легкое недомогание и прилег на кровать. Началось. Довольно скоро голова окончательно разболелась и читать стало совершенно невозможно. Отложив раскрытый дневник в сторону, я испытал сильнейшее головокружение и потянулся было рукой к стоявшему недалеко колокольчику и тут провалился в забытье. «Ничего себе повышенный иммунитет и идеальное здоровье. Хоть бы раздвоение прошло», — мелькнуло у меня в голове, перед тем как сознание окончательно померкло.

Я очнулся, верно, довольно скоро, солнце, казалось, находилось все там же, где и раньше, поэтому, взглянув на часы, я совсем не удивился, узнав, что прошло лишь полчаса с того момента, когда я лег на кровать. Позвонив в колокольчик — на этот раз дотянуться до него мне не составило никакого труда, — вскоре я увидел вошедшего ко мне адъютанта Барятинского. Наверно, я выглядел совсем уж плохо, потому что безо всяких мероприятий с моей стороны взволнованный князь бросился ко мне со словами:

— Ваше высочество, вам плохо? Может, врача позвать?

— Зови, — сказал я и едва узнал свой голос, таким слабым и безжизненным он был. — Зови, — уже громче повторил я в спину убегающему адъютанту. А Логос обещал, что срублюсь уже после вести о смерти отца. Просчитался, выходит. Эта мысль странным образом подбодрила меня.

Спустя несколько минут, верно, Владимир здорово всех напугал, ко мне ворвался сразу добрый десяток человек свиты, в кильватере которой кого только не было.

— Извольский, и вы здесь? Наверно, прошение уже готово? — слабым голосом успел вставить я, перед тем как мой личный врач Шестов попросил всех освободить помещение.

Доктор, не особо мудрствуя, поставил мне пиявок, думаю, он решил, что у меня поднялось давление после разговора с Деном и Извольским, заставил выпить какой-то гадости. Затем, строго-настрого прописав мне исключительно постельный режим на несколько дней, снял пиявок и оставил меня спать. Хорошо хоть, теперь не надо будет присутствовать на очередном скучнейшем и натянутом балу в честь моего приезда, мелькнула где-то вдали слабая мысль, и я снова провалился в тяжелое забытье.

Казалось, только сомкнул глаза, как меня разбудил непонятно откуда идущий гул. Что случилось? Мое внимание привлекли какие-то звуки за дверью, пробивающиеся сквозь рокот далеких раскатов грома: громкий шепот, позвякивание оружием и какие-то неясные шорохи прямо под дверью. Галлюцинации? Я не на шутку встревожился, наверное, болезнь породила у меня частые приступы страха, и немедленно позвонил в колокольчик. Мгновенье спустя в комнату вошли мои адъютанты. Только с ними на этот раз проследовал мой воспитатель вместе с Деном и епископом. Сразу было видно, что они не на шутку взволнованы.