В этот вечер компания в «Четырёх очках» снова играла в домино, и гвоздем программы стал момент, когда Коко громадным взмахом хвоста сбросил со стола дюжину костяшек, что дало Квиллеру возможность расшифровать слово железка. В других случаях слова были: леди, лезвие, вёл (второй раз), лаз (вторично), вилла, залив (опять!) и еда. Потом, как раз когда Квиллер стал скучать, он сумел расшифровать Бидл, что навело его на одну идею. Он пошёл вверх по дороге в кафе Харриет, чтобы получить шоколадный пломбир и испытать свой сценарий о смотрителях маяка.

Было поздно, клиентов не оказалось.

— Только шоколадный пломбир, — сказал он островитянке — официантке, кассирше и судомойке.

Как только его заказ достиг кухни, из вращающихся дверей вышла Харриет.

— Я поняла, что это вы, мистер К. Может, вам больше хочется горячих ирисок? Я знаю, вам они нравятся, и могу немножко вам вскипятить, если вы не против чуточку подождать.

— Я это ценю, — сказал он, — но вы выглядите усталой. Просто посидите со мной и выпейте чашечку кофе.

Её открытое лицо, казалось, осунулось, плечи были опущены.

— Да, нынче вечером на меня как будто что-то давит… Хетти, подавай пломбир и принеси нам две чашки кофе. Потом ступай домой. Я приберу. Спасибо, что задержалась.

— Вас выматывает ваш долгий рабочий лень, — сказал Квиллер. — Почему вы не берете время от времени выходной?

— День не такой уж долгий. Меня печалят дела. Все эти несчастные случаи распугивают людей, а радио говорит, что лето будет плохое — дожди, сильный ветер, холод. В ПП не бронируют комнат на праздничный уик-энд — во всяком случае не так бойко, как ожидалось. Некоторые из моих верхних жильцов прервали отдых и возвращаются на материк. И потом… — Она умолкла и устало вздохнула. — Вчера я кое-что слышала и расстроилась.

— А это кое-что вы мне можете рассказать?

— Не знаю. Я это кое-что слышала, когда навещала свою ма. Просто не знаю, что и делать. Я всегда думала — островитяне добрый народ, мухи не обидят. Но теперь… — Она в отчаянии потрясла головой.

— Это, пожалуй, и поможет вам рассказать, — поспешил он выказать искреннее сочувствие и сильнейшее любопытство.

— Может, вы и правы. А вы пообещаете никому не говорить?

— Если вы этого от меня хотите.

— Ну… один из наших замешан в эти истории.

— Вы знаете, кто это?

Она кивнула.

— Это серьёзные преступления, Харриет. Этого человека необходимо остановить.

— Но как я могу его выдать, мистер К.?! — в отчаянии воскликнула она. — Мы здесь на острове всегда были заодно, но теперь я больше похожа на человека с материка. Я так долго там прожила…

— Это уже не вопрос разницы между островитянином и человеком с материка. Это вопрос разницы между праведным и дурным. Вы хорошая, Харриет. Не ждите, пока кто-то ещё будет убит пли ранен. Если такое случится, вы себе никогда не простите. Будете чувствовать вину до конца дней своих.

— Жаль, что я вернулась на остров, — простонала она. — Тогда бы мне не пришлось принимать такое ужасное решение.

— Ваши переживания понятны. Но вы уже здесь, и вы запутались, и ваш долг — сделать этот шаг.

— Моя ма считает, что мне надо держать рот на замке. Боится, что со мной что-нибудь стрясется.

— Для вас нет никакого риска. Вмешиваться в чужие дела я буду сам, если вы мне расскажете, что знаете. Именно я буду тем, кто даст свисток. Никто ни о чём не догадается.

— Я должна подумать, — сказала она, ломая руки.

Усы Квиллера ощетинились, как бывало в моменты подозрения или открытия. Это был нарыв, ждущий вскрытия, — деликатная ситуация. Эти островитяне требовали особого обхождения. Он понимал, что женщине нужна поддержка.

— Ещё кофе? — спросила Харриет.

— Нет, спасибо.

У него в голове уже били барабаны. Чёрт, какой дикорастущий лист, корень, цветок или траву кладут в свой кофе островитяне?

— По-моему, вам надо отдохнуть и вернуться к этой проблеме днём. На свежую голову вы примете верное решение, — заметил он.

— Да, — согласилась она со вздохом облегчения. — Мне только надо немножко прибраться, а потом я пойду наверх.

— Что надо сделать?

— Обычно я подметаю пол, расставляю стулья и навожу порядок на кухне.

— Я вам помогу, — сказал он. — Где швабра? — Захваченный остротой ситуации, Квиллер забыл о своей версии торфяного болота.

Квиллер встретил вторник с чувством, что это будет решающий день. Так оно и вышло, хоть и не совсем как он ожидал. По тому, как он себе рисовал перспективы дня, Харриет, наверное, согласится всё рассказать, на почте его будет ждать открытка, а Коко отыщет ключ к разгадке. Для начата был весьма недурен и завтрак: французские гренки с яблочным маслом и ломтиками бекона, а потом яйцо-пашот с жарким из мелко нарезанной солонины. Потом у сиамцев возникло настроение сыграть в домино — и у игрока Коко, и у преданной зрительницы Юм-Юм.

Коко начал как обычно, сбрасывая лишь четыре-пять костяшек каждым взмахом хвоста и ограничивая тем самым игру короткими словами: лак, дай, лайка, гад, клей, бил, век, лаз, залежи, клика.

Окрас у них был в общем негативный, и это заставило Квиллера призадуматься. Он сказал:

— Приободрись, старина! Шире мах!

После этого появились слова более подходящие случаю: гадка лежка, как «Четыре очка», гладка глава, как Эксбридж, лжива лавка, как антиквариат Нуазетты. Некоторые пары объединялись в тандем: клейкий злак, жалка балда. Если Коко знал, что делал, то последнее означало: устал, с него хватит.

Квиллер выдал сиамцам угощение, перед тем как отправиться на ланч с наследницей Эплхардтов. Доехав до Сосен в наемном экипаже, он обнаружил, что она ждёт его на крыльце главного здания. Когда усаживал её в экипаж, понял — она дрожит, как дрожала в воскресенье, бросив матери вызов. Он предположил, что они перекинулись словцом-другим. Миссис Эплхардт была чрезмерно гостеприимна, пока дочь не проявила признаков неповиновения. Теперь, без сомнения, считалось, что он дурно на неё влияет: берегись журналистов!

Когда отъехали от Сосен, он сказал Элизабет:

— Этот цвет вам очень к лицу.

— Спасибо, — улыбнулась она. — Мне нравятся все оттенки фиолетового, но мама считает их не слишком респектабельными — что бы это ни значило.

— Я замечал, что женщин возвышенных и обладающих индивидуальностью тянет к фиолетовому, — ответил он, думая об Эвфонии Гейдж, которая была одной из самых оригинальных и независимых жительниц Пикакса.

Элизабет надела бледно-фиолетовое платье, подпоясанное плетеным шнурком. Её русалочьи волосы были заправлены под шляпу из тропической соломки, которая выглядела так, будто её заливал дождь и топтала лошадь.

— Это шляпа моего отца, — горделиво поведала она. — Он называл её своей гогеновской шляпой.

— У вас своеобразный вкус на одежду, — сказал он. — Эти длинные платья, которые вы носите… — У него истощился запас слов. Что он мог о них сказать?

— Вам они нравятся? Они из Индии, Африки и с Явы. Домотканый хлопок и цветной батик. Люблю экзотические ткани. Мама говорит, я выгляжу уродкой, но это единственное, чем я могу себя выразить.

Они подъезжали к гостинице «Домино», и он заметил:

— Две здешние гостьи прочли в газете о несчастном случае с вами и сказли, что вы были их ученицей, Эдит и Эдна Мозли.

— Как замечательно! Хочу их повидать!

— К сожалению, сегодня утром они переправились, чтобы ехать домой — в Бостон, кажется.

— Почему они не дали мне знать, что были здесь? — сказала она. — Когда мама записала меня в академию, я психически была в очень плохом состоянии. А они оказачись так добры! Вы тоже очень добрый, мистер Квиллер. Вы не женаты — я не ошибаюсь?

— В настоящее время не женат… но я помолвлен, — быстро добавил он.

— Какая она? — спросила Элизабет.