Ветер тянул со стороны моржей, поэтому моржи её не чуяли. Зато их запах доходил до Умки и Умы, и от этого у них ещё сильнее ныло в животе, голод становился нестерпимым. Им хотелось поторопить мать: чего медлишь? Ведь моржи такие неповоротливые, что с ними церемониться!

Но чем ближе медведица подползала к моржам, тем осторожнее она становилась. В два прыжка она могла бы уже достать крайнего, молодого, со старым ей не справиться. Но — надо наверняка. Чёрные глаза прищурены, чёрный нос прикрыт лапой.

Всё же моржи её заметили. Короткий сигнал тревоги, и все эти сонные туши ринулись к воде. Шлёпанье тел, рёв потревоженного стада. Вода у края льдины закипела, буруны взметнулись вверх.

Сигнал тревоги был сигналом и для медведицы. Как снежный вихрь она ринулась на моржа и ударила лапой.

Куда девалась неповоротливость моржа! Он мгновенно обернулся и тоже нанёс удар своими страшными клыками. Медведице удалось отскочить, и удар пришёлся вскользь, выдрав у неё клок шерсти.

Медведица и морж вставали на дыбы, кружили на месте, с рёвом бросались друг на друга, нанося удары и сами увёртываясь от ударов. Медведица старалась оттеснить моржа от края льдины. На льдине она проворнее его. Но морж напирал своей громадиной, стараясь столкнуть медведицу в воду — там он властелин, там он её одолеет. Они то отступали от края, то, казалось, вот-вот рухнут в разводье.

Медвежата с начала битвы рвались вперёд, на помощь матери, но, вспомнив её наказ, останавливались, топтались на месте, повторяли всё, что делала она: бросались на «врага», отскакивали, били лапой — по воздуху, яростно рычали…

Медведица была увёртливее, удары её точнее. И морж, обессиленный, уже не надеясь отбиться, кинулся к краю льдины, ища там спасения. Ещё секунда — и он ушёл бы под воду. Но медведица опередила его. Метнувшись, крепко схватила когтями, рванула, отбросила от края. Морж бы повержен.

Израненная, обессиленная медведица, опустив голову, с минуту смотрела на неподвижно распластанную тушу — не пошевелится ли, — потом отошла в сторону и легла, закрыв глаза.

Еды тогда им хватило надолго. Они с сестрёнкой набрались сил и опять стали устраивать драки. Мать-медведица скоро поправилась, шкура на её боках уже не свисала складками, раны, нанесённые моржом, зажили.

Сейчас, когда Умка стал большим и сильным медведем, он мог бы тоже сразиться с таким клыкастым великаном. Но после той битвы он усвоил: морж — грозный зверь, и в драку с ним вступать надо только при крайней необходимости. Мать-медведица решилась на это потому, что они все тогда были очень голодны.

…Мать-медведица и Ума то показывались далеко впереди, то скрывались за торосами. Умка не торопился их догонять. Знал: мать сердита на него за непослушание и даст трёпку, не посмотрит, что он уже вон какой вымахал! А может, за дело даст?.. Мать-медведица неусыпно оберегала их с Умой, когда они только вышли на белый свет из берлоги, оберегает и сейчас, когда они выросли. В случае опасности — Умка знал — она не оставит их, примет беду на себя. Так уж было не раз. Умка помнит их встречу с матёрым медведем.

Медведь был огромен, грудь и лапы могучие, на голове и боках чернели шрамы — отметины жестоких битв. Шерсть не белая, как у них с Умой, а пожелтевшая, желтее, чем у матери-медведицы. И клыки жёлтые и страшные. Уверенный в своей силе, медведь приближался неторопливо, рассерженно покачивая головой, тёмные с зеленью глаза недобро блестели.

Мать вышла вперёд, заслонив его и Уму собой, оскалила зубы, предупреждающе зашипела, зафыркала: не подходи! И медведь остановился. Насупившись, уставился на них. Мать-медведица, изгибаясь, припав ко льду, шагнула к нему, готовая к прыжку. «Уходи!» — грозно рявкнула она.

Медведь открыл пасть, и Умка ждал, что он рявкнет куда грознее и ринется на них. А он лишь облизнулся, постоял немного и, повернувшись, позорно отступил.

Да, надо бы Умке подучиться у матери-медведицы неустрашимости и осторожности.

Устыдившись, Умка догнал мать и пошёл позади. Она заметила его, но не подала виду. Она ещё была сердита.

Они шли долго. И вот их ноздрей коснулся неотразимо сладкий запах нерпы. Умка сразу свернул на этот запах. Он хотел первым отыскать отдушину, где нерпы высовываются подышать, первым добыть нерпу. Пусть мать увидит, что он уже умелый, взрослый медведь!

Отдушин было несколько. Умка выбрал ту, из которой сильнее шёл запах. Он подобрал когти, как учила мать, чтобы не стучали по насту и не спугнули зверя. Одним взмахом обломал края отдушины, чтобы удобнее было схватить нерпу, и замер, сунув морду в снег. Чёрный нос спрятан, дышит он не в отдушину — нерпа не почует его.

Он ждал терпеливо. И вдруг из отдушины донеслось тоненько: хруст… хруст… И ещё: хруст… Нерпа! Он правильно выбрал место для охоты. Хруст… Это хрустел в зубах нерпы лёд. Она обгрызала, расширяла отдушину, ведь отдушина постоянно обрастает льдом.

Нерпа — вот она, под тёмным кружком воды. Умке казалось, опусти только лапу, и подцепишь её. Временами вода рябилась, и Умка поднимал лапу, готовясь ударить. Но вода снова успокаивалась, и опять слышался хруст… Кровь у Умки шумела в ушах, шерсть на загривке вздыбилась, кончик короткого хвоста от напряжения вздрагивал. Ну, когда же, когда она перестанет дразнить! А нерпа спокойно занималась свои делом, не подозревая, что рядом притаился смертельный её враг — медведь.

Однако пришло для неё время вдохнуть воздуха, и она высунулась. Плеснула в отдушине вода, и показалась отливающая тёмным блеском голова. Умка ударил лапой мгновенно, поддел когтями и, откинувшись, рванул нерпу. Затрещал, обкалываясь по краям отдушины, лёд, и нерпа в струях воды описала в воздухе полукруг, шлёпнулась рядом с Умкой. Умка не взглянул на неё. Он снова замер у отдушины, зарыв горячо дышавшую пасть в снег. Там, где попалась одна нерпа, должна быть и вторая, нерпы живут парами, это Умка подметил.

Вторая нерпа объявилась быстро. В поисках исчезнувшего друга она высунула голову в отдушину. На Умку глянули два выпуклых круглых глаза. Но успела ли нерпа увидеть его, успела ли удивиться?..

Всего миг — и на льдине уже лежали две тушки.

Больше не надо было таиться, и Умка встал. Кровь в нём всё ещё горячилась, но шерсть на загривке, смягчаясь, уже опускалась.

Мать и Ума, оставив свои отдушины, направились к добытым нерпам. Мать ворчала, но уже миролюбиво, даже похваливая Умку — он перенял от неё приёмы охоты и постиг непреложный закон, что они, медведи, — владыки безбрежного ледового края.

Умка, как и подобает воспитанному медведю, не дотронулся до еды, пока не насытились мать-медведица и Ума. Приступил к ней только тогда, когда они, отойдя в сторону, к торосам, улеглись. Мясо нерпы показалось ему в этот раз особенно вкусным. Может, потому, что он сам добыл его?..

Наевшись, Умка торжествующе поднялся на задние лапы, хлопнул передней по ближнему торосу так, что полетели осколки, и вдруг, взвизгнув, совсем как Ума, перекувырнулся через голову. Он даже не турнул песца, их постоянного прихлебателя, — тот уже набросился на остатки обеда. Пусть ест! Умка сегодня особенно добр.

Впадать в послеобеденную дрёму Умке не хотелось. Ветер шевелил льды, они тёрлись друг о друга, поскрипывали. Ветер теребил Умкино любопытство, звал за собой, к Двулапым… И если до сих пор Умку сдерживали осторожность и страх перед Двулапыми, которые внушила ему мать, то теперь, когда он так умело разделался с нерпами, его уже ничто не могло удержать.

Мать-медведица не повернула головы, не открыла глаз, когда услышала его удаляющиеся шаги. В последнее время Умка стал всё чаще уходить в одиночку. И она знала, что близок день, когда он навсегда покинет её и начнёт самостоятельную жизнь во льдах.

Умка трусил легко, чуть вразвалку. Перебирался через гряды наторошенного льда, перемахивал через разводья, там, где разводья были широкие, переплывал. В каждом его шаге, в повороте гордой головы проступали достоинство, красота. В нём удивительно сочетались сила и мягкость.