Мерно позванивала вода горного родника, замкнутая в стеклянных сосудах и обреченная исчислять время.

— Телочка! — позвала Арсиноя.

* * *

Кажется, страницей или двумя ранее покорный слуга уже позабыл известить читателя о довольно важной мелочи. Каюсь и спешу исправить упущение.

Бык на минойском Крите был не только священным животным, подобно индийской корове либо древнеегипетскому Апису. Он воплощал собою не только стихийную силу, плодоносное начало, жизнедатную мощь. Могучий длиннорогий великан — белый, черный, пятнистый — олицетворял красоту мироздания: соразмерную до самых крохотных черт, всепокоряющую, победоносную. Перед быком не просто преклонялись: им восторгались, восхищались, им любовались, как любуются драгоценным камнем или дивным цветком. Женщины, умело подготовленные к обряду многоопытными жрицами, отдавались ему средь заповедной рощи в предгорьях Левки. А их соплеменницы, вздрагивая при мысли о грозном и незабываемом совокуплении, втайне завидовали этим избранным.

Вот почему в языке островитян слова «бычок» и «телочка», для нашего слуха звучащие оскорбительно, значили примерно то же, что «дружок» или «милочка».

Сильвия обернулась через правое плечо, разомкнула губы, но осеклась и выжидающе замерла.

— Ты ревнуешь? — с улыбкой спросила Арсиноя.

— Да... Немного...

— Во ведь ревновать воспрещается, — напомнила повелительница.

— То есть, нет-.. Не ревную — сказала Сильвия. — Истосковалось по тебе невообразимо, вот и все.

— Иди на ложе, глупышка.

Клепсидра и звякнуть не успела, а Сильвия уже стояла на коленях меж раскрытых ног Арсинои, прижимаясь щекой к упругому животу подруги, нежно стискивая ладонями ее бока.

— Нет, — послышался тихий, властный голос, — нынче мой черед.

Легонько толкнув темноволосую голову, царица высвободилась, приподнялась и опрокинула Сильвию на багряное, расшитое тончайшей золотой нитью покрывало.

— Скорее! — застонала молодая аристократка, смыкая веки, распахивая ноги, тиская и вытягивая собственные, давно поднявшиеся чувственным торчком соски: — Скорее! Пожалуйста! Я совсем-совсем...

Окончание любовной мольбы утонуло в рыдающем вздохе, ибо Арсиноя уже зарывалась устами и кончиком носа в жаркое, полу отверстое лоно Сильвии.

* * *

В Та-Кемете, единственной стране, с которой Крит по-настоящему торговал и обменивался послами, — а заодно и гостями, — северян искренне считали полусумасшедшими. И не оттого, что островом, по сути, правила царица, а супругу ее отводилась простая роль флотоводца и, следовательно, военачальника. И не потому, что на земле Кефтиу не было ни одного настоящего храма: хотят служить Апису в священных рощах — пускай служат себе на здоровье. И не благодаря варварскому обычаю сжигать мертвецов, точно собак, отвергая неотъемлемо необходимый для потусторонних странствий обряд бальзамирования — всяк печется о душе на собственный лад, и неразумного можно лишь пожалеть...

Но Кефтиу был единственным в обитаемой вселенной государством, где законы наистрожайше и непреложно запретили рабовладение. Обращать в неволю нельзя было ни чужеземца, ни, тем паче, соплеменника.

Ступивший на критскую почву раб немедленно и навсегда обретал свободу. Египтяне, плававшие на остров по делам торговым или иным, либо платили чудовищную пошлину, дабы не лишиться наиболее ценных одушевленных орудий, либо (что случалось гораздо чаще) везли с собою старых, больных и никчемных.

Согласно тем же, исключительно мягким даже с нашей точки зрения и напрочь безумным в глазах египтян, законам, смертная казнь полагалась только за три провинности: убийство (человека или священного быка), насилие над жрицей и однополую любовь.

На последнюю критяне взирали с омерзением, непостижимым для прочих средиземноморских народов, которые, в свою очередь, содрогались при одной мысли о женщинах, покрываемых быками, и недоумевали, как может изменивший владычице и владыке становиться изгнанником, а не покойником.

Каждому — от виноградаря и стряпухи до царя и царицы — надлежало блюсти закон, хранивший и каравший всех — снизу и доверху.

А следил за этим Великий Совет Священной Рощи.

* * *

В девятнадцать лет восхитительная Береника питала стойкое отвращение ко всем видам плотской любви.

Гордая и замкнутая от природы, никому и никогда не поверяла она своих огорчений; высокомерная и насмешливая, избегала судачить с более счастливыми подругами, а в итоге попала прямиком на остров Крит, в гарем Арсинои.

Потому что митиленские горожане вполне заслуженно считали Беренику одной из первых красавиц и совершенно ошибочно полагали, будто молодая женщина довольна и счастлива удачным замужеством.

Супруг ее, Талай, отличался похотью фавна и неутомимостью кентавра. Местные и приезжие блудницы направо и налево шептали о неописуемых достоинствах несравненного любовника, способного без устали трудиться над женским телом, доколе в сосуде малой клепсидры не иссякнет вода. Слухи разлетались по Митиленам с быстротой распуганных воробьев, и многие добропорядочные горожанки, чьи мужья не были столь щедро одарены Приапом[6], только хмыкали и втихомолку завидовали Беренике.

Особо завидовать было нечему.

Ибо Талай стяжал себе неувядаемую славу именно среди блудниц.

Во все века, среди всех народностей особы легкого нрава смотрели, смотрят и, вероятно, будут смотреть на соитие, как на обычную необходимость, не приносящую ни малейшего удовольствия, а зачастую сулящую обиды и огорчения. Чем скорее избавляются они от мимолетных объятий, дающих одноразовый заработок, тем легче вздыхают.

Потаскухи, по десять-пятнадцать раз на дню отдающиеся мужам, юнцам и отрокам, избегают любых излишних, докучных ласк, ибо, усталые и безразличные к своему труду, забывают о наслаждении, как забывает глубокий старик о некогда плескавшем через край здоровье. Коль скоро посетитель не наделен избыточной выносливостью — великолепно: промелькнет, расплатится, исчезнет. Ежели попадется усердный пахарь любовной нивы — делать нечего, следует терпеть.

Но Талай не принадлежал ни к первым, ни ко вторым.

После знакомства с этим выдающимся человеком промышлявшая в городской лесхе[7] девка Феребея сообщила сердечной подружке Фило:

— Явился перед закатом и как начал орудовать! Я попрыгала, монетку отработала; потом притомилась, лежу бревно бревном, а он чешет, а он старается! Я под конец, веришь ли, сама готова была приплатить. Уж и не помню, когда меня в сок возводили... Мотыжил, покуда звездочки не высыпали все до единой!

Фило хихикнула.

Феребея отхлебнула терпкого лесбосского винца и прибавила:

— Но, представляешь, хоть бы разочек для приличия приголубил, подлюга!

* * *

Шестнадцатилетнюю жену Талай лишил невинности в столь же героической манере. Возбудясь и воспряв при виде нежного, свежего, изящного тела, он, словно хмельной сатир, набросился на Беренику, мгновенно и безжалостно вскрыл ей влагалище и, по выражению Феребеи, «орудовал» без устали.

А Талаев огнедышащий вулкан имел свойство извергать потоки лавы лишь через час-полтора после первых колебаний почвы. Крепко подозреваю, что бедолага страдал серьезным психофизиологическим расстройством, которое и сам он, и митиленские потаскухи по невежеству принимали за исключительную мужскую доблесть.

Заодно с целомудрием Береника едва не утратила рассудка. Удовлетворенный супруг явил неслыханную дотоле нежность, легонько чмокнув новобрачную куда-то возле виска, и с достоинством направился вкушать заслуженный отдых.

Звуки, сопровождавшие соитие, переполошили всех домочадцев, доставили немало веселья запоздалым подвыпившим гулякам и еще больше хлопот широкоплечему привратнику Эномаю, вынужденному все время замахиваться узловатой дубинкой на свистунов и балагуров.