– Гёте был поэт.

– Поэты – провидцы.

– Дорогой друг, ты хочешь отменить законы физики? В космическом пространстве нет никакого воздуха, поэтому и твои звездные снаряды звучать не могут.

Музыкант видит перед собой беспомощно склонившуюся фигуру врача и едва слышно добавляет:

– И все же в этом почтенном предании заключена самая глубокая и самая прекрасная тайна космического происхождения музыкального искусства. Если бы мы когда-нибудь услышали самую прелестную из всех небесных гармоний, – говорит Филон Александрийский, – то она пробудила бы необузданные чувства удовольствия и довела бы нас до безумия[46].

– Ты говоришь: чувства удовольствия? До безумия?

Комнату озаряет сверкнувшая молния – двор на миг погрузился в огонь. Глухо, зловеще громыхает гром.

Врач хватает друга дрожащей рукой.

– Еще один вопрос, последний! Не считай меня еще за одного сумасшедшего! Было ли это чудо? Скажи мне, ты когда-нибудь слышал такое – в час смерти – загадочные звуки, без видимой причины, как с неба…

Органист спокойно отстраняется от руки врача.

– Ты знаешь, как умер Гаутама Будда? Знаешь ли ты жизнеописание Зойсе, мистика? Четвертый диалог Грегора Великого? Тюбингенскую речь канцлера о смерти герцогини Магдалены Сибиллы фон Вюртемберг?[47]

– И в этих случаях смерти…

– …Слышались голоса – звуки, которые «проходили над чувствами людей», как поведали благочестивые монахини.

Врач бросается к столу. Листы дела открываются, словно сами собой. Глаза блуждают по исповеди больного. Пристально вглядываются, впиваются в недописанные строки.

Теперь он читает вполголоса монотонным, объятым ужасом голосом:

– «…Могу ли я спать, если вижу ее под моей крышей? Ее – которую никогда не забыть, никогда не завоевать, надеясь из года в год, страстно желая, призывая в крике бреда, в…

Ее звук – я знаю, как узнаю с чуткостью обостренных органов чувств каждого человека по собственному звуку его сердца – это звук комет на невидимой партитуре неба. Блуждающая звезда, тебя нужно держать, тобой обладать? Но нет, она не может меня любить – никогда не полюбит – нет – нет…

Я одинок. Темнота ночи терзает мое сердце. Мое „я“ безотрадное, пустое, угасшее. Я ничего не знаю, ничего не чувствую.

Ничего?

„Кто обладает знанием о настоящих звуках Феба, или Солнца, для того не будет и ничего невозможного в том, чтобы выманить все изначально созданные ими мелодии и привлечь их к себе“[48].

Этот голос… что… кто здесь в этом помещении?

Ах… я… я разговаривал вслух. Разговаривал? Читал. Читал? Здесь из этой книги? Из письма Робертуса де Флуктибуса?

Я вижу, как вхожу в музыкальную комнату. Чувствую руки на клавишах домашнего органа, сохраняю на пюпитре ее образ, лежащий в ярком свете. Представляю себе задумчивые терции ее жизненного звука, поддержанные октавной квинтой солнечного интервала. Едва слышно голоса органа начинают свой звучный призыв.

Стены для меня словно становятся стеклянными, и я смотрю сквозь них в ее спальню. Она лежит неподвижно, и только ее дыхание подстраивается под ритм звуков Феба. Теперь я усиливаю ее жизненный мотив средними регистрами.

Вот она вздрагивает в резком движении, вот на пол соскальзывают ее ступни, вот она встает на ноги, вот направляется к выходу…

…Стоит уже на лестничной площадке – подошвой проверяет первую ступеньку, вторую, третью… Не раскачивается ли дверь в петлях? Или все это иллюзия? Безумие? Лихорадочный бред?

Я отрываю пальцы от клавиш… вот она… смертельно бледная… безжизненная… веки закрыты.

Я лечу к ней, перетаскиваю на мою постель, зарываюсь в ее тело, осыпаю его поцелуями…

Вздрагиваю… прислушиваюсь… прикладываю ухо к ее сердцу… застываю.

Ее звук умолк. Она…»

Сильный удар грома прерывает врача. Дом дрожит. Тучи извергают огонь. Буря вихрем уносит вверх облако пыли. Занавески развеваются так, словно их комкает невидимая рука.

Вдруг едва слышно помещение заполняет тихое, слабое пение, звучание. Глубокие октавы, квинты звенят, дрожат, звенят, дрожат, поверх них раздается мягкий, шелковистый звук нежнейшего пения…[49]

Музыкант вскакивает, ударяется о радио. Изумленный, он хватает звучащую скрипку, которая по-прежнему лежит под полуоткрытым окном.

Звучит незнакомый голос:

«То, что когда-то там, наверху, прозвучало в великой музыке сфер всемогущего композитора, не затихнет вовеки. Струна, дрожащая здесь, там уже дрожать не будет, и, избавленная от земного шума, который она еще несла в себе от держателя струн земли, будет продолжать там звучать безмятежно во все времена. Аминь»[50].

«Вы прослушали фрагмент из книги Карла Марии фон Вебера. Передача…»

Пронзительно звенит телефон.

«Выключи радио! Что? Несчастный случай? Хегевальд? Выезжаю!»

Музыкант стоит у окна. Факелы молний освещают друга, который, раздираемый сомнениями, нетвердой, неуклюжей походкой пересекает двор.

Звук «эоловой скрипки» умолкает.

Последний выдохнутый звук поднимается вверх, направляясь к вечной родине всей гармонии[51].

«Звезды – сплошь целые ноты. Небо – партитура, человек – инструмент».

Это изречение поэта и прорицателя Христиана Моргенштерна (и вместе с тем основная идея предшествующего рассказа) носит, правда, символический характер. Но символ – это реальность, которая остается закрытой лишь для чересчур приземленного разума. Символ – ключ к миру в целом, еще Ямбихус утверждал: «Необъяснимая власть символа обеспечивает нам доступ к божественным вещам». А Гёте свидетельствует: «Все сущее – символ, который, полностью представляя себя самого, указывает на остальное». Поэт говорит о «настоящей символике, где частное репрезентирует общее в качестве жизненно-сиюминутного проявления необъяснимого». Согласно Альфонсу Кирхгесснеру, символ является «словом истины человека. Он, говоря метафизически, предшествует слову и дискурсивному мышлению… В художественном произведении физические процессы – это знаки надфизического, а в исключительно личном выражении человека содержится нечто такое, что его превосходит» [18, с. 81, 84]. На все большее обеднение символами указывает К.Г. Юнг: «Кто утратил исторические символы и не может довольствоваться „заменой, несомненно“, сегодня находится в затруднительном положении: перед ним зияет пропасть Ничто, перед которой человек с ужасом отворачивается» [36, с. 23].

Прежде чем мы направимся по пути музыкального познания высших сфер, сначала нам нужно уяснять для самих себя значение понятия «символ». Представляют ли собой звезды, как утверждает Христиан Моргенштерн, целые ноты, их половины или четверти, – это несущественное «частное». Куда важнее то общее, которое репрезентируется частным, а именно существующая уже многие тысячелетия вера в звуковой мир звезд. Как люди вообще пришли к этому представлению? Есть ли все-таки что-нибудь общее у звезд с музыкой?

Ответ: число.

Теперь нам уже известно, что все органические и неорганические объекты нашей земной Родины основываются на числовых соотношениях, следовательно, им присуща «латентная» музыка. Составляет ли тут исключение – если использовать метод умозаключения от обратного – космос? Быть может, небесные тела музыкально-закономерному порядку не подчиняются?

Напротив. С высших точек зрения, число имеет еще большее значение, чем в земных отношениях. Оно даже становится монадой, неделимой единицей, исходным пунктом всего бытия. Еще до монадологии Лейбница это понятие встречается у Платона, а пифагореец Филолай (500 г. до н. э.) называет цифру один (единицу) «началом всех вещей» [37, т. I, с. 410]. Это также подтверждает греческий математик, толкователь Платона Теон Александрийский, живший во II в. н. э. [38, прим.]. Единица, по его мнению, «не составлена из частей, не меняется при умножении на саму себя» и поэтому является «постоянной величиной, тождеством, разумом, идеей, субстанцией». Единица открывает хоровод чисел, которые нужно расценивать как «пифагорейские первофеномены» [43, с. 46]. Согласно Теону, цифра два возникает в результате «выхода единицы из себя», двойка – это «единица, добавляющая себя саму»; «то, что стало, – движение». Из единицы и двойки появляется число три, имеющее начало, середину и конец, первое нечетное число, обозначение круга, плоскости.