Пауль Бернгейм встал недалеко от двери, чтобы видеть входивших. Однако Брандейс не появлялся. «Я мог бы это предположить, — думал Пауль. — Будто этот Шандор Текели меня уже не обманывал». Ему было грустно и горько. В этом хоккейном клубе каждый узнавал другого и переодетым. Да, следовало догадаться, что здесь каждый заранее знал, в каком костюме придет его знакомый. Завсегдатаи обладали столь сильным чувством принадлежности к одной семье, что окидывали удивленным, немного сердитым взглядом, предназначенным всяким пронырам, нескольких растерянных чужаков, которых привел сюда, вероятно, Текели. На двух расположенных друг против друга эстрадах музыканты старались вовсю. Они играли без пауз. Едва один оркестр заканчивал танго и начинала распускаться робкая тишина, как другой обрушивался джазом на беззвучное мгновение и размалывал его тромбонами и саксофонами. Пары танцевали без устали. В этом замкнутом и замаскированном обществе Пауль Бернгейм не видел никакой возможности найти решение своей судьбы, на что надеялся весь сегодняшний вечер. Он был одет в темное домино — костюм, который, как ему казалось, приличествует встрече со всеразрешающим роком. Однако никакой судьбы замечено не было.

Скажем лучше: она отметилась, видимо, отнюдь не судьбой. Девушка в своего рода гаремном наряде — лифе с золотистыми бантами, с широкой голубой лентой вокруг лба, в белых развевающихся шароварах и голубых сандалиях с золотыми застежками — потянула Пауля Бернгейма в угол с мягкой настойчивостью, какую проявляют женщины, ведущие добропорядочную жизнь и создающие впечатление, что они лишь пытаются подражать девицам легкого поведения из портового города. Было около двух часов утра, и Бернгейм уже не ждал ничего судьбоносного. Так что он отдался скупому на слова удовольствию прижать к себе девичье тело. Женщина попросила пить, и он поднялся, чтобы принести шампанского — его разливали по бокалам в буфете. Он ощущал в ней желание усилить то легкое возбуждение, которое она уже испытывала. Что хорошего в этом маскараде? — думала она. Мне скучно. Все меня знают и даже пошутить не решаются. Этот молодой человек — из чужих. Он вряд ли умнее остальных, но одно преимущество у него есть: он меня не знает.

И она, не долго думая, призналась ему, что скучает. Она пожаловалась на робость мужчин, которых всех знала по именам и даже по прозвищам. Она разожгла тщеславие Пауля и напомнила ему о счастливых временах его ранней юности, когда он, беззаботно и в предвкушении Оксфорда, доводил девиц своего родного города как раз до той грани, которая не уменьшала еще их шансов выйти замуж за другого. То было еще относительно целомудренное время, думал он. Тогда ни одна девушка не обходилась со мной так непринужденно, даже на костюмированных балах. Постоянная склонность, унаследованная им от матери, каждого незнакомца, без различия пола, немедленно помещать в один из социальных слоев, заставила его вывести из поведения девушки заключение, что она не принадлежала к тому обществу, которое он имел обыкновение называть «лучшим». И по примеру мужчин, которые способность женщины к сопротивлению исчисляют по доходам ее отца, он решил зайти настолько далеко — что означает: подойти настолько близко, — насколько позволят темнота и уединенность места.

Он узнал завлекающий отпор. Чешуйчатый панцирь ослабел. Его попытки стали настолько смелыми, что он дошел уже до стадии, когда забывал лицо, то есть индивидуальность женщины, и ощущал только близость другого пола. Тут его испугал шум. Мимо прошел принц в костюме рококо и вполголоса позвал его по имени. Пауль попросил девушку подождать и подошел к принцу. Это был Шандор Текели.

— Поздравляю вас с завоеванием! — сказал Текели.

— Мне тоже кажется, что она мила, — ответил Бернгейм. Он был немного нелюбезен, поскольку ему помешали и поскольку вчера Текели обещал ему, по-видимому, нечто другое и более важное.

— Мила она, естественно, тоже, — сказал Текели. — Не это главное. Вы ведь знаете, кто она.

— Понятия не имею!

— Бессмысленно отрицать, дорогой, дорогой друг. Вы прекрасно знаете, что это — фрейлейн Ирмгард Эндерс.

— Эндерс — химические заводы?

— Да! Возвращайтесь быстренько обратно.

Пауль поспешил вернуться.

Фрейлейн Эндерс ждала его. Но она не понимала перемены, которая явно произошла с этим мужчиной. Теперь, когда Пауль знал имя своей партнерши, он не смел и до руки ее дотронуться. И если раньше ему было совершенно безразлично ее лицо, теперь он считал самым важным узнать, как она выглядит.

— Ах, ты стал скучным, — с полным основанием сказала фрейлейн Эндерс. И собралась встать.

Пауль с трудом удержал ее. Еще раз благословил он Шандора Текели. И начал рассказывать. Он почел за лучшее двигать по крайней мере языком, если уж руки парализованы. Он чувствовал, что его жизнь зависит от этой девушки и что ни за что на свете он не должен показаться ей скучным. С уважением к химической индустрии, которое в мужчинах типа Пауля Бернгейма замещает всякую способность восприятия и определяет все ценности и масштабы, с уважением к химии, магическим, как ее формулы, великим, как вера праведников, как преданность истых монархистов императору и как почитание некоторыми народами мертвых, — с этим уважением начал теперь Пауль Бернгейм рассматривать фрейлейн Эндерс, развлекать ее и ухаживать за ней. Его ни на миг не оставлял страх, что эта задача окажется ему не по силам. Он не мог вновь обрести непосредственность, хотя страстно хотел этого, ибо она была по душе фрейлейн Эндерс. Однако он с дрожью метался между страхом оскорбить образ величия химии, который носил глубоко в сердце, и желанием так принизить его, чтобы вновь обрести необходимую свободу в обращении с дочерью великого человека.

Пауль заговорил о себе, о том, что он за человек (он ведь обладал достаточными литературными способностями, чтобы лгать), и стал описывать одно за другим свои и чужие переживания, пересказывать собственные и заимствованные шутки и анекдоты. На четверть часа воскрес прежний Пауль Бернгейм — обольститель, дилетант и знаток истории искусства. Голубизна его прежнего взора юношеских лет, которая несколько стерлась сделками времен инфляции, снова засветилась с такой силой, что фрейлейн Эндерс, несмотря на сумеречное освещение, должна была ее заметить. Он заострял истории такого рода, чтобы они, подобно подлинно-мифологическим любовным стрелам, могли поразить если не сердце девушки, то ее фантазию. Он так хорошо умел исподволь становиться героем этих историй, что даже его хвастовство приобретало физиономию скромности. Он был в ударе. Он не забывал сюжеты, которые доказывали его храбрость, перемежать с другими, в которых проявлялась его человеческая слабость, — с тем чтобы фрейлейн Эндерс, восхищаясь мужеством его деятельной силы, оценила бы и мужество его прямоты. Она не скучала в обществе Пауля Бернгейма. Заключив из его рассказов, что он обучался в Оксфорде, она тотчас и автоматически предположила его родство с английской аристократией — единственной, которая еще импонирует рыцарям химии. Когда она услышала простое имя «Пауль Бернгейм» — ведь он помедлил его назвать, — молодой человек показался ей несколько загадочным, что на молодую девушку действует еще сильнее, чем все английское и аристократическое. Хотя предполагалось, что ее отвезет домой один хороший друг семьи, она предпочла взять в провожатые Бернгейма. Ее автомобиль, ожидавший на углу улицы, и шофер с подчеркнутым благодаря технике профилем лакея древней породы привели Пауля в восторг, который способен извлечь из любителя прошедших столетий лишь вид чулочной подвязки. Он испытал головокружение, когда обнаружил в машине завернутую в шерстяное одеяло английскую борзую — собаку, которая пахла Оксфордом и английским газоном. С усилием переведя дух, он преодолел в последний момент избыток пиетета к общественному классу фрейлейн и чудесным образом нашел еще в себе достаточно силы и присутствия духа, чтобы едва за три минуты до отеля «Адлон» обвить рукой плечи девушки. Он вовремя вспомнил, что телесные прикосновения запоминаются лучше всего.