Небольшое селение состояло из нескольких домов, окруженных низким дувалом и большими резными воротами из какого-то красивого, твердых пород дерева. Путник знал, что стоит только открыть ворота и можно попасть в рай, где обилие воды, где можно вдохнуть аромат трав. И что хозяин дома будет рад гостю, так как живущий в пустыне человек знает, как плохо человеку в песках одному.

Подойдя к селению, путник увидел, что у одних ворот стоят два кувшина.

Один, большой, в рост человека, сделан из красной глины, с вытянутой горловиной, сделанной как бы специально, чтобы из него можно было удобно напиться. Кувшин до краев был наполнен водой, и казалось, что какой-то волшебник налил сюда лучезарную, искрящуюся на солнце жидкость, которая в этих жарких краях является неослабевающей, притягательной силой.

Рядом с большим стоял невзрачный, с искривленной горловиной кувшин.

Путник, остановившись возле этих двух кувшинов, долго не раздумывая, взял маленький кувшин, поднял над собой и утолил жажду. Поставив кувшин на место и что-то тихо пробормотав, он сделал жест благодарности, низко поклонился и пошел дальше.

Вдруг из ворот вышел хозяин дома и окликнул путника.

— Эй, сынок, погоди!

— Да, я к вашим услугам, — улыбаясь, вернулся к нему путник.

— Я с тобой не согласен, — с волнением заговорил с ним хозяин. — Как это можно, когда стоит большой кувшин, и из него переливается вода, ты пьешь из этого маленького, невзрачного, кривого кувшина, да еще благодаришь низким поклоном.

— Отец, — улыбаясь, ответил путник хозяину, — я всю жизнь хочу быть похожим на этот маленький невзрачный сосуд, потому что именно он соприкасался с живительным родником. Попробуй зачерпни из родника большим кувшином. Ничего не выйдет. А маленький — работяга, только он, и никто другой, наполняет этот большой кувшин и оберегает от истощения источник жизни — родник. И пока есть этот родник и при нем маленький невзрачный кувшин — будут Проходить здесь большие караваны, будет бурлить вокруг них жизнь. А большой красивый кувшин будет всегда стоять в стороне, дожидаясь, пока маленький наполнит живительной влагой его горделивую форму…

Она успела заскочить в последний трамвай, который уходил в ночь. Она плакала и ругала сама себя: «Дура я, дура! Поверила, поделилась. Кто меня просил? Как мне жить дальше, как?»

В трамвае сидел один-единственный человек, высокого роста, в беретке. Он поднялся, подошел к ней, сел рядом, вынул из кармана блокнот, развернул его и стал что-то рисовать…

Сначала рисовал на лицевой, затем на оборотной стороне бумаги. Потом хриплым голосом обратился к девушке:

— Гляди, глупая! Здесь ты выглядишь так сейчас, а вот так, — перевернув лист бумаги, продолжил он, — будешь выглядеть, когда успокоишься. Смотри, какая ты красивая. Жизнь прекрасна. Завтра утром ты все забудешь, и если с тобой что-то случилось, кто-то тебя предал, обидел, солгал, то такое в жизни бывает. Благодаря этому люди становятся мудрее. Держи и будь здорова.

Она не успела ничего сказать. Трамвай остановился, и он вышел.

Прошли годы. У нее прекрасно сложилась жизнь. Выросли дети, внуки пошли в школу. Но иногда из своего секретного шкафчика, как реликвию, вынимает она пожелтевший лист и вздыхает с чувством сожаления, что не успела тогда в трамвае крикнуть художнику:

— Подождите!

И ей кажется, что это произошло не тридцать лет назад, не вчера, а сегодня, что происходит всё это сейчас…

Самолет приземлился рано, перед самым восходом солнца. И как обычно после каждого возвращения из командировки я поднялся на крышу старого большого дома, где я родился и где сейчас гулял добрый ветер-одиссей, как бы спрашивая меня: «Что, и тебя пронзила нежности стрела?»

Не ответил я, лишь поднял ставни деревянной голубятни, и надо мной, воркуя, взмыла стая белых голубей. Старый сторож-бармалей, как обычно, крикнул: «Хулиган!» А я смеялся — руки в брюки, глаза в небо. Слышу, снизу дети кричат: «Дядя, свистни!»

Просыпается весь дом. Но я не убегаю, а стою. Рисую мысленно на горизонте образ не придуманный, как прежде. И тихо напеваю любимую мелодию, такую нежную, что замирает сердце… И падает, и катится вниз, как белый голубь с неба…

На улице стоял человек и смотрел на солнце, прищурив глаз. Маленькая девочка спросила:

— Папа, что ты там увидел?

— Да вот, хочу отломить кусочек солнышка и нашей маме подарить.

— Папа, не надо этого делать, — грустно сказала девочка. — Иначе другим ничего не останется, и будет холодно.

— Эх, малышка ты моя, — сказал отец. — Ты говоришь, как наша мама. Это хорошо. Пойдем лучше купим маме цветы. А солнышко пусть светит и греет всех, кто живет на этой грешной земле.

— Пошли, — громко сказала девочка. — Я всегда говорю маме, что наш папа самый-самый хороший. Только мне непонятно, почему ты назвал нашу землю грешной? И что это такое?

В детстве, как сейчас помню, я был самым слабым в школе, и, конечно, мне доставалось. Так сложилось, что мне пришлось оставить дневную школу и пойти работать. Вечерняя школа была далеко от завода, а наш старый дом был еще дальше. Так что приходилось иногда ночевать в школе и днями не бывать дома. Где-то через год, весной, меня с знакомыми ребятами на два дня отправили за город, готовить пионерский лагерь к заезду детей. За лагерем протекала речка.

Там я встретил свой родной класс и вдруг понял, что они были и остались детьми. Тогда я еще не знал, что сделал со мною за этот год завод. Я стал храбрым, смелым и вообще, как мне кажется, теперь никого не боялся. Странно как-то сейчас это вспоминается…

У речки был большой выступ, с которого сбегал уклон с глубокой зеленой травой. С выступа ребята пускали голубей, сделанных из листков школьной тетради. Голуби летели и падали на землю. Ребята подбирали их и, вновь поднявшись на выступ, отправляли в небо.

Мне тоже захотелось сделать такого голубя. Мне дали листочек из тетради, но как ни пытался я сделать голубя, у меня ничего не получалось. Тогда я попросил обложку от тетради. Свернув ее вдвое, я соединил концы, а край оторвал. Получился журавлик. Ребят это заинтересовало, они смеялись, спорили: полетит, не полетит. И вот я пустил его в небо.

Журавлик, пролетев метров пять, сделал круг, вернулся обратно и ударился в мое плечо. Я его поймал. И вновь пустил в небо. И во второй раз журавлик, сделав большой элипсообразный круг вернулся в мои руки.

Ребята стали кричать: «Еще, еще!»

Я пустил его в третий раз. Журавлик сделал круг и стал возвращаться, но неожиданно поднялся пыльный ветер, и журавлик исчез. Все стали кричать: «Журавлик, журавлик!» На душе стало тяжко и грустно. Как будто я потерял что-то доброе, близкое. Чего жду и сегодня, сейчас. Что вот-вот он вернется, мой журавлик…

Она не понимала одного… Зная, что он не любит ее и в конце концов оставит, прогонит, она продолжала быть с ним. Она видела, что ее присутствие раздражает его. У него как всегда было много дел, так как не столько работа находила его, как он сам находил работу. Она не понимала, почему, зачем он так усердно работает. Однажды она, не выдержав, воскликнула с обидой:

— Неужели ты сам себе не принадлежишь? Неужели ты не видишь: чем больше ты работаешь, тем больше лентяев смеется над тобой. Так нельзя жить. Даже металл не выдерживает лишних нагрузок.

На это он спокойно ответил:

— Знаешь, милая, может быть, ты оставишь меня? Я от тебя устал.

— Ты не от меня устал, ты устал от работы, — твердила она. — Да с твоей головой надо работать два часа в неделю. Кто понял тебя за эти годы? Кто поддержал тебя? Чем больше ты брал на себя, тем больше тебя обвиняли в авантюризме, прожектерстве.