человеческой личности, в эпоху не только экономического, по и политического, юридического, духовного рабства мораль «разумного эгоизма», провозглашающая человека, его личность, его желания и наслаждения, его счастье основой и целью бытия, была дерзким вызовом установившемуся порядку.

Утилитаристская мораль «разумного эгоизма» в традициях европейских утопистов являлась и теоретическим обоснованием идеи социализма. «Реалист» в представлении Писарева стремление к личному счастью понимает как стремление к счастью всеобщему, от идеи личной пользы он идет к «идее общей пользы или общечеловеческой солидарности». Идея общечеловеческой солидарности для него есть «просто один из основных законов человеческой природы, один из тех законов, которые ежеминутно нарушаются нашим неведением и которые своим нарушением порождают почти все хронические страдания нашей природы».

Социализм Писарева по своим формам (но не по реальному, классовому содержанию, потому что в этом смысле он оставался крестьянским социализмом) целиком и полностью лежал в традициях западноевропейского утопизма. Главным для Писарева в отличие от Чернышевского было не общинное, но естественнонаучное обоснование социализма, а утилитаризм, «разумный эгоизм», — решающим теоретическим звеном. Тем самым звеном, который связывал антропологию и социологию, человеческую природу и ту форму человеческого общежития, которая в наибольшей степени соответствует ей.

Как известно, просветительское учение о «естественном человеке» и его взаимодействии со «средой», а также непосредственно вытекающее из него этическое учение утилитаризма («разумного эгоизма»), выступающие как важнейшие составные части материалистической философии французских просветителей XVIII века (Гольбаха, Гельвеция и других), явились одним из идейных источников западноевропейского утопического социализма. Именно эту сторону французской просветительской философии XVIII века имел в виду Маркс, когда отмечал, что направление французского материализма, берущее свое начало от Локка, «…вливается непосредственно в социализм и коммунизм».

Маркс показывает, как эта связь проявлялась конкретно. «Фурье, — пишет он, — исходит непосредственно из учения французских материалистов… Материализм этот в той именно форме, какую ему придал Гельвеций, возвращается на свою родину, в Англию. Свою систему правильно понятого интереса Бентам основывает на морали Гельвеция, а Оуэн, исходя из системы Бентама, обосновывает английский коммунизм…»

В. И. Ленин, конспектируя «Святое семейство», полностью согласился с мнением Маркса о связи французского материализма XVIII века с утопическим социализмом и коммунизмом. «Из посылок материализма, — записывает В. И. Ленин в «Философских тетрадях», — ничего нет легче вывести социализм (переустройство чувственного мира, — связать частный и общий интерес — разрушить антисоциальные Geburtsbtatten преступления и пр.)».

Итак, по Марксу и Ленину, учение о человеке и утилитаристская этика французских просветителей XVIII века явились теоретической основой западноевропейского утопического социализма и коммунизма.

Антропологическое учение о человеке, его «естественной природе», вытекающая отсюда идея гармонии личного интереса с общественными — «разумный эгоизм» и составляли фундамент утопического социализма Писарева.

Именно эта черта мировоззрения Писарева объясняет то гипертрофированное внимание, которое он уделял не только знанию вообще, но естествознанию в особенности. В популяризации естествознания для Писарева важен не только экономический, но и общественный, воспитательный результат. Естественные науки были так важны для Писарева именно потому, что только они, по его убеждению, способны научить человека понимать свою «природу» и осознавать противоречие между собственной «естественной природой» и «противоестественными» общественными отношениями.

Естествознание в представлении Писарева — объективный научный фундамент социалистических убеждений, потому что только оно дает человеку «верный, разумный и широкий взгляд на природу, на человека и на общество».

Зависимость миросозерцания Писарева от концепций европейского утопического социализма, равно как и его просветительская вера в знание, объясняет еще одну особенность его позиции в 1864–1865 годах. Размышляя о стратегии и тактике освободительной борьбы в условиях, когда массы спят, делая ставку на умственное воспитание народа, Писарев приходил к выводу о "возможности двух путей социалистического преобразования общества: «механического», то есть революционного, и «химического» — мирного, просветительского. Эта вторая возможность вытекала для Писарева из того иллюзорного представления, типичного для европейских утопистов, будто мысль, знание способны перевоспитать «агрономов. фабрикантов и всякого рода капиталистов» в «новых людей», в разумных руководителей народного труда. «Это предположение может показаться идиллическим, — добавляет Писарев, — но утверждать, что оно — неосуществимо значит утверждать, что капиталист не человек и даже никогда не может сделаться человеком».

Писаревская теория умственного перевоспитания капиталистов на первый взгляд обходит молчанием политические проблемы, а именно — вопрос о самодержавии. Но это не совсем так. Перевоспитание капиталистов приведет к благоденствию. «А если народ будет деятелен, богат и умен, то что же может помешать ему сделаться счастливым во всех отношениях?» — спрашивает Писарев, явно имея в виду политические «рогатки и шлагбаумы».

Мысль о возможном перевоспитании эксплуататоров и давала основание видеть в Писареве «буржуазного радикала», сторонника мирных реформ. Эта иллюзорная Идея Писарева и в самом деле была отступлением от теории социальной революции Чернышевского, слившего воедино демократическую революционность и утопический социализм. Но отступлением не либерально-реформистским. Это был шаг назад от теории социальной революции Чернышевского к просветительским концепциям западноевропейского утопизма, делавшего, как известно, ставку на революцию в умах, на воздействие знаний, социалистических идей. Шаг назад и в развитии самого Писарева. Истоки его коренятся как в трудностях русского освободительного движения 60-х годов, так и в рационалистической ограниченности миросозерцания революционной демократии вообще, Писарева и его сподвижников в особенности.

Однако иллюзорные надежды Писарева на нравственное перевоспитание эксплуататоров были непродолжительны. Уже в середине 1865 года в мировоззрении критика наступил перелом.

Со второй половины 1865 года просветительская теория «реализма» Писарева наполняется все более активным революционным пафосом, а его достаточно абстрактная программа умственного воспитания народа обогащается конкретным требованием пробуждения политического сознания масс.

Великий критик, отрицающий свое святая святых — эстетику как науку… Более того, отвергающий самое искусство, исключая литературу, дерзко ставящий на одну доску «великого Бетховена, великого Рафаэля, великого Канова, великого шахматного игрока Морфи, великого повара Дюссо и великого маркера Тюря».

Проницательнейший, наделенный абсолютным эстетическим слухом критик, уничтожающий классиков литературы — Пушкина и Салтыкова-Щедрина…

Убежденный сторонник и последователь Чернышевского, упрекающий в «эстетизме» Белинского и даже Добролюбова…

Общеизвестно пристрастие Писарева к парадоксам и полемическим преувеличениям. Он обосновывал эту свою страсть даже теоретически тем, что стремился расшевелить мысль читателя, заставить его думать.

И все-таки все эти писаревские парадоксы не форма апатажа читающей публики, а органический результат его мировоззрения. Более того, завязи этих заблуждений и парадоксов следует искать в конечном счете в просветительском миросозерцании революционной демократии. Личная ограниченность Писарева, в первую очередь его крен к механистическому материализму и позитивному утилитаризму, как бы через увеличительное стекло выявила историческую ограниченность революционно-демократической мысли вообще.