«Дорогой папочка. Ученье мое идет хорошо, только вовсе меня не спрашивают. Мальчики в нашем классе все хорошие, не то что в Самаре, только один больно зазнается, сын инспектора, но мы его укротим. Подбор учителей там очень хороший, большей частью все добрые, и ученики их слухаются.

Инспектор большой формалист и малую толику свиреп. Только географ да ботаник больно чудны, а батька, вроде Коробки, сильно жестикулирует. Математик там замечательно толковый и смирный. Вообще это училище куда лучше Самарского.

Вчера весь день шел дождь и улица превратилась в реку. Жив и здоров.

100 000 целую тебя.

Твой Леля.

Изучаем геометрию, и я теперь очень горд, и мелюзгу третьеклассников смотрю с пренебрежением».

Он взрослел действительно очень быстро, почерк, тон, содержание его писем стремительно менялись. Он читал Майн Рида, Фенимора Купера и Жюля Верна, но новые наблюдения над жизнью, проклятые вопросы начинали мучить его, и мысль о собственном графстве, нигде не называемая, все равно определяла в его развитии все.

Его притягивали не просто мальчики и девочки более старшего возраста. Его тянула иная среда, дворянская, и Бостром с его очень остро развитым социальным чувством, сам полудворянин-полумещанин, это хорошо видел. Не решаясь прямо писать молодому, хотя бы и еще не признанному пасынку-графу, в отношениях с которым неизбежно вкралась какая-то двусмысленность, Алексей Аполлонович предупреждал жену с поразительной долей трезвости и прагматичности:

«Помещичья среда, теплая, приятная среда, основанная, однако, на чужом труде, имеет большое сходство с теплицей. Не думаю, чтобы эта среда обеспечивала своим питомцам счастье в жизни. Скорее — наоборот.»…«Немудрено, что дворянская среда окружена для Лели известным ореолом. Помимо этого. Один Тургенев, да что Тургенев и Толстой, да почти вся наша литература в лице корифеев, — возводила дворянскую среду на известную высоту. Да ведь и то сказать. Много пошлых лиц знаем мы в этой среде».

А приемному сыну давал свое наставление:

«Кроме знаний, у тебя не будет ничего для борьбы за существование. Помощи ниоткуда. Напротив, все будут вредить нам с тобой за то, что мы не совсем заурядные люди. Учись, пока я за тебя тружусь, а если что со мной сделается, тебе и учиться-то будет не на что. Я не боюсь тебе это писать. Вспоминай об этом и прибавляй энергии для себя и для мамы».

Вообще вся переписка юного Алеши Толстого с его родителями и их собственная друг с другом являет собой эпистолярный роман воспитания, удивительный тем, что педагогическим результатом его оказался полный ноль. М.Пришвин, придумавший и воплотивший в жизнь идею искусства как образа поведения, недаром писал, что Алексей Толстой являет собой вопиющий пример писателя без поведения. Положим, у Пришвина были личные счеты и обиды на Толстого, но очень многие, хорошо знавшие графа как в частной, так и общественной жизни, люди находили его человеком хотя бы и талантливым, но эгоистичным и безнравственным (Бунин, Гиппиус, Булгаков, Горький, Гуль, Федин). Сыграла ли здесь свою роль дурная наследственность, среда, исключительное и очень редкое по тем здоровым временам положение единственного ребенка в семье, отрыв от своей среды или родительское воспитание, неудачное тем, что приносило прямо противоположные плоды.

«На пароходе у нас с Лелей был очень серьезный разговор о ценности жизни. Оказывается он… задумывается о том, что не стоит жить, и говорит, что не боится умереть и иногда думает о смерти, и только жаль нас. Он спрашивает: для чего жить, какая цель? Наслаждение — цель слишком низкая, а на что-нибудь крупное, на полезное дело он не чувствует себя способным. Вообще он кажется себе мелким, ничтожным, неумелым, несерьезным».

С одной стороны, какому подростку не знакомы эти переживания? Но с другой…

11 января 1898 года состоялось второе голосование по прошению Александры Леонтьевны о причислении ее сына к роду Толстых. И снова был получен отказ. 15-летний мальчик не мог этого не знать, не мог не понимать, что теперь его дальнейшая судьба находится в руках человека, которого он никогда не видел, но который дал ему жизнь и был брошен матерью; он не мог не задумываться о ней, которую он боготворил, и о причинах, толкнувших ее на этот поступок — все то, что так легко, небрежно перечислял Бунин: встречался или не встречался с графом, был его сыном или нет — действительно его мучило и какую рану нанесло его душе — этого мы не знаем и можем только догадываться, и тот же Алданов, на рассказ которого ссылался Бунин, не сам же придумал, что юный Толстой ходил к отцу и просил его признать своим сыном. С Алдановым Алексей Николаевич был одно время очень близок и мог ему о себе рассказать сокровенное. Так или иначе, но именно в изломанном отрочестве и надо искать объяснения переменчивой, порочной, поражавшей всех натуры третьего Толстого.

В 1900 году в возрасте 52 лет скончался граф Николай Александрович Толстой. Александра Леонтьевна приходила в Иверский монастырь проститься с телом мужа. По воспоминаниям Татьяны Калашниковой (прислуги графа), сыновья, особенно Мстислав, хотели ее прогнать, но Вера Львовна сделать этого им не позволила. Вдова покойного графа вообще повела себя в этой ситуации очень благородно. Когда встал вопрос о наследстве и возникла версия, что Николай Александрович чуть ли не банкрот, а его имение выкупила на свои деньги вторая жена и посему Алексею ничего не причитается, Александра Леонтьевна сказала:

«Пусть она публично признает, что граф промотал свое имение, и оно теперь выкуплено и принадлежит Вере Львовне. Тогда только я откажусь от пая на сына…»

«Узнав об этом, — продолжала Татьяна Калашникова, — Вера Львовна сказала, что пусть она лучше возьмет эти деньги, чем вся округа узнает, что отец банкрот и позор ляжет на сыновей».

Сам Толстой позднее говорил, что при разделе имущества ему «выбросили собачий кусок» — он получил 30 тысяч рублей и ни одной десятины земли.

Несколько иначе история получения Алексеем Толстым наследства выглядит в мемуарах М.Л. Тургеневой:

«От Саши я слышала, что когда его тело привезли из-за границы (умер в Ницце 9 февраля 1900 года, хоронили в Самаре 27 февраля) в Самару, Саша и Алеша были в церкви, но никто к ним не подошел, ни графиня, ни дети. Графиня только заторопилась, первая сделала предложение о выдаче Алеше деньгами, боясь, как рассказывал ее поверенный Саше, что Саша наравне с другими детьми потребует выдела для Алеши. Саша не стала возбуждать никаких исков и удовлетворилась тем, что дали, хотя все говорили, что это мало против других детей. “И то хорошо, — говорила мне Саша, — что сами, без всяких споров дают. Может, и мало, а ты подумай — иск, скандал, общие дела с графиней… Нет, так лучше. Я думаю, Алеша за это меня не попрекнет”. — “Думаю, что поймет”, — старалась я ее успокоить. Это ее, видимо, волновало, как Алеша будет думать, когда будет большой».

Алеша если не попрекнул, то поворчал, но гораздо важнее денег было получение Толстым в 1901 году официальных документов, подтверждающих его фамилию и графский титул. Отныне он был полностью легализованным подданным империи и, должно быть, в душе очень счастлив и горд, но вот его демократичную и некогда с радостью расставшуюся с графским званием мать такой поворот отнюдь не радовал.

«К сожалению, так сложились обстоятельства, что тебе особенно надо беречься этого страшно ненавистного всем порядочным людям положения. Твой титул, твое состояние, карьера, внешность, наконец, — большей частью поставят тебя в положение более сильного, и потому мне особенно страшно, что у тебя разовьется неравное отношение к окружающим, а это может привести к тому, что кроме кучки людей, окружающей тебя и тебе льстящей, ты потеряешь уважение большинства людей, таких людей, для которых происхождение не есть сила… Мне кажется, что твой титул, твоя одежда и 100 рублей в месяц мешают пока найти самую симпатичную часть студенчества, нуждающуюся, пробивающуюся в жизни своими силами».