— Кто-кто? — переспросил Иегуди.

Как Галлия, Иегуди был разделен на три части: артист, активист и мечтатель. Третья часть особенно интересна. Он был способен отключиться от мира, от окружающих людей, от бедствий, порой даже от эмоциональных выкриков. Об этом своем умении он пишет, как и о музыкальном даре, с некоторым недоумением. Он говорил, что может отгородиться, как щелкнуть выключателем, — вдруг р-раз, и его тут нет.

Возможно, окружающим, в особенности родным и близким, было нелегко мириться с этим. В нем была какая-то стальная непробиваемость — знай себе движется человек, плавно, неспешно, величаво, неостановимо. Непонятно только: куда? Он не говорил. По воде или по воздуху? Под парусом или вплавь? Несет ли его какое-то течение? Или, может быть, в глубине под поверхностью он изо всех сил выгребает руками и ногами?

Не знаю. Но он продолжает свой путь, иногда объясняя, иногда извиняясь, но всегда прямо вперед, к цели, которую он, и подчас только он один, видит. Эта устремленность проявилась очень рано, в “Странствиях” упоминаются случаи, имевшие решающее значение. Иегуди запомнил, как в раннем детстве ему захотелось получить игрушечную ветряную мельницу. Хорошо, сказала мать. Он неправильно произносил букву “р”, и она выдвинула условие: пусть он сначала исправит этот недостаток в произношении, и тогда получит мельницу.

Естественно, Иегуди приступил к делу. Он упражнялся до глубокой ночи, пока, наконец, у него не получился раскатистый львиный рык, и чтобы не разучиться за ночь, он повторял его до утра. Так ему досталась вожделенная ветряная мельница.

Он и потом увлекался ветряными мельницами, сражался с ними, одобрял их с точки зрения экологии. Вообще в нем было что-то донкихотское. Не только в его пристрастии к энергии ветра, к туннелям и поездам на магнитной подушке, но и в его приверженности высокой романтике — ею дышит каждое дело, которое он отстаивал. Его стиль бывал цветист, абстрактен, иногда даже выспрен. Случалось ему проявлять непоследовательность, порой его заносило. Из-за этого некоторые недооценивали его твердость — ошибочно, как я полагаю.

Иегуди был на редкость целеустремленным человеком. Ничему и никому он не позволял вставать у себя на пути. Его железный характер был сформирован с детства, в сан-францисские годы, и выражался в семейном девизе: “Не сделано дело — не будет мельницы”. Это был самый мягкий упрямец, какого я в жизни встречал. Он мог задуматься, остановиться, упрекнуть себя за какое-то свое намерение — за то, что был глух к доброму совету, к боли, причиненной близкому человеку. Мог терпеливо выслушать все возражения, мог сделать вид, что согласен, — но потом шел и поступал по-своему.

Однажды вечером в 1982 году я был с Иегуди в Филадельфии перед началом концерта. Он уже собирался выйти на сцену, когда его настигло известие о смерти отца. С ним ушел большой кусок жизни, прошедший в Сан-Франциско. Аба Менухин часами сидел с Иегуди, пока тот занимался, проверял его контракты, колесил по Соединенным Штатам со своим чудо-ребенком. Он руководил карьерой молодого Иегуди. И вот теперь его не стало. Иегуди заметно побледнел, промолчал, потом вышел на сцену — и сыграл весь концерт. Меньшего Аба от него бы и не ждал.

Одно из самых больших удовольствий от знакомства с Иегуди доставляла его оригинальность. Сам он не ощущал ее, как не ощущают запах своих духов. Помню, несколько лет назад мы говорили о смерти. Он сказал, что чувствует себя аэропланом, летящим над прекрасной землей, но вот горючее у него кончается, надо выбрать, где бы приземлиться. Удастся ли найти подходящее место для посадки?

Это было неожиданно откровенное сравнение. Ведь Иегуди начинал с вершин. Он не только научился бегать раньше, чем ходить, он летал, когда еще не умел ползать. В вышину его вознесла музыка. Он играл, и оказался на крыше мира. Годы прошли, прежде чем он спохватился, что не имеет ни малейшего представления о том, как спуститься. Он шутил, что сколачивает себе лестницу, чтобы сойти на землю.

Не уверен, что ему бы это удалось. В нем действительно было что-то небесное. Понять его было очень нелегко. И неудивительно. Похоже, труднее всего это давалось ему самому. Мне иногда казалось, что он сомневается в собственной реальности. У него бывало такое выражение лица. Если скажешь, что тебе понравился его концерт, или восхитишься, как остроумно он выразил свою мысль, он посмотрит, и в глазах его можно прочесть: “В самом деле? Но кого вы видите перед собой? Настоящего Иегуди Менухина, мальчика, выглядывающего из легенды? Или мальчика, который любил ветряные мельницы, мороженое и Баха, когда давным-давно жил в Сан-Франциско?”

А я не знаю. Вряд ли он и сам знал. С годами он двигался все быстрее, время подгоняло. Его расписание, и всегда-то такое беспощадное — часы и дни распределены на годы вперед, — теперь гнало его и подстегивало неумолимо. Еще больше поездок, больше работы, больше музыки. Если в расписании обнаруживался просвет, он тут же заполнял его.

При всей его тонкости, в Иегуди было что-то странное, что-то яростное и неумолимое. И что-то поразительно свободное. В этом, разумеется, есть противоречие, но иначе и быть не могло. Такой это был человек. Очень большой. Он вмещал горы противоречий. Иногда мне казалось, что он по-прежнему старается делать то, чего ждут от него папа с мамой. И какова же тогда будет награда? Ну как же, тогда он, может быть, вырастет и станет Иегуди Менухиным.

Я хочу выразить признательность всем людям, добрым и не очень, фигурирующим в моем рассказе, — всем, умножавшим положительный опыт в жизни моей и моих родных. Надеюсь, те, кого я не упомянул, простят меня, зная, что их имена, пусть они пока еще и не появились в печати, я храню в моем сердце. Спасибо доктору Фредерику Брауну, который подтолкнул меня на эти самораскопки, и Морин Мак-Конвилл, чье долготерпение и понимание придали связность моей устной и письменной исповеди. Доведя рассказ до сегодняшнего дня, я должен поблагодарить Филипа Бейли, чьи расспросы расшевелили мои мысли и воспоминания, и Анну Чизхолм, которая помогла мне их скомпоновать.

По прошествии двадцати лет Диана по-прежнему остается моим alter ego, неизменно надежной и участливой спутницей моей жизни. Она умна, рассудительна и горячо предана. Ее неустанная поддержка, содействие и совет распространяются на широкий круг интересов и занятий — вот и эти дополнительные главы “Странствий” она отредактировала и облагородила своим естественным стилем.

Любовь и власть любви с годами занимают все большее место, дарят понимание и уважение. Конечно, с течением времени недостатки и слабости человека (я имею в виду себя) проявляются во всей полноте, а затем и старость приносит свои недуги — новые испытания достоинству, отваге и силе духа. Диана все это преодолела, сохранив изысканную красоту и доказав, что болезненные переживания только углубляют выразительность ее облика.

Я люблю ее еще больше, чем прежде, если это мыслимо. Весь 1995 год ее можно было видеть в аэропортах от Сан-Франциско до Буэнос-Айреса, от Кейптауна до Токио, от Санкт-Петербурга до Берлина и Вены. Не говоря о Хитроу, нашем доме вне дома. Она превращает инвалидное кресло (использовавшееся только для проезда по бесконечным коридорам) поистине в трон на колесах и восседает в нем, как настоящая царица. Клеопатре до нее далеко. Удивительно ли, что из стареющего дерева любви вырастают новые корни и побеги — да и цветы тоже?

С бесконечной признательностью ей, моей Диане, я посвящаю эти строки.

Гений всегда остается загадкой. Бывает, что есть и техническое совершенство, и оригинальность, и интеллект, а гений отсутствует. Это слово первоначально означало сопутствующий дух, живительную силу, которая придает отдельным людям таинственное сияние. Обыкновенный человек отбрасывает тень. А человек гениальный каким-то не совсем понятным образом отбрасывает свет.