— Энтот.

Шурик от радости бросился к нему на шею. Мне показалось странным, что все как-то очень уж правильно сходится. И главное, лицо деда Антона при ответах становится озорным. «А не ведет ли дед, как говорят в детективных книжках, большую игру? Не вздумал ли он с помощью Толстого отремонтировать избу?»

Такое подозрение было мне неприятно, но я решил обязательно проверить, бывал ли Толстой в нашей губернии.

— Ну, дед Антон, держитесь! Здесь музей будет! — пообещал Шурик.

— А меня куда ж? — спросил дед Антон.

— Сторожку выстроят, — успокоил его Шурик.

— Пошли, — сказал я ему. — Надо биографию Толстого теперь почитать. Ты что о нем знаешь?

— Ничего.

— И я ничего. До свидания, дед Антон! Мы скоро вернемся, — сказал я.

— Вот дела! — заахал Шурик. — Он ходил по этой самой дорожке, пил из колодца воду, которой мы обливались! — Это Шурик сказал с упреком. Вроде бы такой водой нельзя нам было и обливаться. — Но мы добьемся. Иди читай биографию, а я пойду подыму в правлении шум.

Мы разошлись в разные стороны.

В школьную библиотеку меня не пустили. Там проходила какая-то инвентаризация. Тогда я пошел к своей соседке, выпускнице Вале Поляновой. Она сидела на крыльце и плакала.

— Засыпалась? — спросил я.

— Четверка, — сказала она.

— Хм… чепуха, — заметил я.

— Для меня это гибель, — твердо заявила Валя.

— А на чем ты засыпалась?

— На Толстом… — Валя всхлипнула.

Мне стало жутковато: в течение дня столько совпадений и везде Толстой, а я только что хотел попросить у Вали учебник литературы, чтобы прочитать его биографию.

— Все ответила… в каком родился и умер, основные романы, — продолжала причитать Валя, — что мяса не употреблял, а почему был зеркалом революции, не смогла с перепугу… раскры-ы-ть…

— Почему же он мяса не ел? — удивился я и сглотнул слюнки.

— Дал клятву на религиозной почве. Стал вегетарианцем. Не курил и не пил вино, вот почему. Всему миру это известно.

— И никогда даже курятину не ел и уху из пескарей?

— Никогда, — сказала Валя.

У меня мелькнула удачная мысль, и только я направился к деду Антону, как на крыльцо выбежал наш директор Павел Иванович и закричал:

— Десятый класс! Где десятый класс?

И я понял, что он чем-то взбешен.

— Все ушли, — сказала Валя.

— Здесь никого, кроме вас, не было! — кричал директор. — В школе проходит инвентаризация. Я обвинен в недостаче. Если через час четыре портрета не будут висеть на своих местах, я отстраню от экзаменов весь класс!

Я понял, что лучше признаться сразу, и сказал:

— Портреты в полном порядке… вы не беспокойтесь… — и, чтобы не вдаваться в объяснения, смылся.

Павел Иванович что-то кричал мне вслед. Но я ничего не слышал.

Когда я прибежал к деду Антону, он, расположившись перед портретами, крошил в блюдце с медом кусок хлеба.

— Вы что ж на обед ни мяса, ни рыбки не едите? — начал я издалека.

— Потребы нет, — сказал дед. — Я теперь такой едок — овощ, хлеб да медок. Отцова поговорка. С организмом как ведь бывает?..

Мне не терпелось, и я вежливо перебил деда.

— Простите… Вы чем-нибудь угощали того писателя, что на портрете?

— В те годы я еще мясцом баловался, — с аппетитом чмокнув, сказал дед Антон. — А угощал всегда я гостя щами с кашей и салом.

— А в щах было мясо? И, может быть, каша была без сала? — замерев, задал я самый главный вопрос.

— Дурак ты, что ль? — дед Антон даже глаза на меня вытаращил. — Таких вопросов не задавай. Молчать буду.

— Вот и хорошо! Вот только еще один! — обрадовался я. — А выпить перед таким вкусным обедом… вы его угощали?

— Да без моей рябиновки и ореховки я гостя за порог не выпускал!

— Таки запишем, — сказал я, — «двух сортов выпивка», — и тут Шурик, который, оказывается, вернулся и слушал наш разговор, но не вмешивался, взорвался:

— Мы тут на след напали, по местам нашей славы идем, а ты заладил насчет выпивки и закуски! Меня другое интересует! Дед Антон, Толстой призывал царя свергать?

— А как же! — дед Антон подмигнул Толстому.

— Вот и запиши: «активно призывал», — сказал мне Шурик. — А интересное что-нибудь рассказывал он? Про Хаджи Мурата или про Жилина с Костылиным, или «Войну и мир»?

— О многом говорено было… Война дело дрянь… Змеиное жало! — дед сплюнул.

Я записал все в тетрадку и попросил деда Антона поставить свою подпись. Но он как-то заулыбался, закашлялся, сказал, что сроду ничего не подписывал, и налил нам по полстакана меду.

Когда мы несли портреты в школу, я сказал Шурику, что у меня есть доказательства того, что гость деда Антона не мог быть Львом Толстым, но все равно ремонта избы нужно добиться.

— Может, без Толстого попробуем? — предложил я.

— Сравнил! Кто такой дед Антон? Пробуй, если хочешь! Я добьюсь всего сам!

Так, проспорив и разругавшись, мы незаметно дошли до школы и по дороге раз десять отвечали, что не в сельпо мы купили портреты, что они казенные.

Павел Иванович, увидев нас, сразу закричал:

— За хулиганство исключил вас из турпохода!

— А вы помните, как при помощи дедукции мы отыскали пропавший классный журнал? — спросил, не испугавшись, Шурик. — Портреты тоже нужны были для дела.

Павел Иванович прямо застонал от возмущения, но связываться с нами не стал. Он схватил портреты и побежал в школу, наверно, к своей комиссии по инвентаризации.

На следующий день я составил для себя план действий. Он был прост: собрать документы деда Антона, справки о здоровье и, если в правлении откажут в ремонте избы, пойти за помощью в комсомольский прожектор колхоза.

Дед Антон обрадовался мне и охотно вынес на крыльцо старый альбом с документами и фотографиями. Я рассматривал их и откладывал в сторонку всякие пожелтевшие справки с печатями.

Вдруг на одном снимке я увидел красивую, как в сказке, избушку, а перед ней молодого мужчину и женщину, наверно, его жену.

— Узнаешь? — спросил дед Антон. — Время, брат, время…

Я кивнул, хотя не узнал его. И избушка-красавица была непохожа на нынешнюю. Но фотокарточка пригодится еще для плотников! Они запросто все по ней восстановят.

Напоследок я развернул вырезку из газеты, вот-вот готовую рассыпаться от ветхости. Начал читать и задохнулся от волнения. Заметка была о том, как в 1925 году в нашей деревне образовался колхоз, как бандиты старались его уничтожить и однажды ночью подожгли конюшню. Кончалась заметка так:

У меня комок подступил к горлу, и я покраснел: ведь мы с Шуриком не раз смеялись смотря на лицо деда Антона. Мы думали, что он по рассеянности забыл побрить правую щеку, а она, значит, была обожжена при пожаре…

— Дедушка, значит, вас тогда похоронили? — спросил я, потому что молчать было жутковато.

— Как говорится, выжил. Выходили в больнице. Ноги вот с тех пор больно мерзнут. И рука — как у вареного рака клешня. А коней я ввек не дам в обиду, — и дед Антон погрозил кому-то пальцем.

«Вот это повезло! Вот это — боевая слава, а мы за ней за триста километров в поход собирались», — возликовал я про себя, разобрал до конца все бумажки в альбоме и обнаружил второй важный документ. В нем было написано: