— Иными словами, вы считаете, что аттестат зрелости развивает у молодежи прежде всего амбицию?

— Да, прежде всего… Я студентка четвертого курса литфака. Школу окончила три года назад. Спросите меня, что я помню из школьной программы. Я отвечу — арифметику: сложение, вычитание, умножение, деление. И еще литературу, поскольку это моя специальность… — По натуре она, бесспорно, была запальчивой.

— Ниспровергателем быть легко, — усмехнулся Николай Иванович. Глядел на Светлану с добрым любопытством: раньше представлял ее иной, неспособной на такие разговоры. — Я не вижу рационального зерна в ваших рассуждениях.

Это уже была не фраза. Это была охапка хвороста, брошенная в костер.

— Узкая специализация, — быстро ответила она. — С пятого класса. Один основной предмет, один сопутствующий… Остальные — факультатив… Наука накопила слишком много знаний. Попытка уместить их в голову школьника вызывает прежде всего сумбур. Нужно выявить, к чему лежит сердце у подростка. Пусть будет физика, химия, литература или боевая история родного края… Дедушка мне рассказывал о вашем увлечении… Вот это действительно интересно, это не сталь…

«Сталь тут ни при чем», — хотел сказать он, но не сказал.

И она выпила вино, все сразу, словно произнесла тост.

Он поймал себя на том, что любуется каждым ее движением, и звучанием голоса, и цветом глаз, смутился: неужели любит ее, неужели перед ним сидит его собственная судьба? К ней ли столько лет шел он сюда, в дождливую осень, к этому столику, к спорным, пусть небольшого полета, но искренним мыслям, высказанным просто так…

— Я ни разу не была на перевале, — сказал она. И попросила: — Свезите меня.

— Туда надо идти пешком.

— Хорошо. Я надену кеды.

Кухаркин сегодня был в плаще-болонье, а не в белом костюме, как в тот вечер. Когда он вошел в кафе, Николай Иванович не узнал его. Кухаркин же, наоборот, сразу увидел Николая Ивановича с маленькой ложечкой в руке, поднятой над чашкой кофе. Рука и ложка висели в воздухе, словно были невесомы. И Кухаркин подумал, что учитель истории в мыслях своих сейчас далеко-далеко и от этого кофе, и от этого берега. И время перед ним совсем другое… Кухаркин позавидовал вот такой способности отключаться. И почему-то решил, что это очень хорошо для нервной системы. Надо бы попросить учителя, пусть поделится опытом. На прорабской работе поберечь нервы было бы не грех.

— Здравствуйте, — сказал Кухаркин.

Николай Иванович вздрогнул, уронил ложку. Она плюхнулась в кофе. И коричневые брызги легли на блюдце, на холодный пластик стола. Смутившись окончательно, Николай Иванович едва не опрокинул стул, когда вставал из-за стола.

— Здравствуйте, товарищ Кухаркин.

— Петр Игнатьевич меня зовут, — добродушно сказал Кухаркин и снял плащ.

— Вы на меня не сердитесь, Петр Игнатьевич. — Николай Иванович жестом пригласил его к столу. И когда оба сели, спросил: — Чашку кофе?

— Найдем что-нибудь и покрепче, — прищурился Кухаркин, вглядываясь в стойку бара. — У вас сегодня нет больше уроков?

— Нет. Но я… Как бы вам сказать…

— Ничего не говорите. Не обижайте старика. — Кухаркину было весело наблюдать за смущением учителя. Тогда, поздним вечером в кабинете директора школы, учитель выглядел этаким петушком, готовым броситься в драку. А сегодня — в глазах тоска, чуть ли не растерянность.

В баре крепче кофе был только портвейн. Нет, еще и коньяк. Но коньяк Кухаркин не пил принципиально, в знак протеста против высокой цены. Разливая вино в стаканы, Кухаркин поморщился:

— Вот, Николай Иванович, у нас под видом борьбы с алкоголизмом поступает в продажу самая различная спиртоводочная бурда. А попробуй возмутись, скажут: алкоголик. А ведь если с государственной колокольни на этот вопрос взглянуть, суровая картина получается. Напитками этими, от которых эмаль с зубов слезает, отравляется прежде всего мужское население страны в возрасте, который, в случае военных действий, подлежит мобилизации… Все-таки до войны совсем другие спиртные напитки были.

— До войны, говорят, мороженое было хорошее, — вставил Николай Иванович.

— Мороженое? — удивился Кухаркин. — Может быть…

— Круглое. И с вафлями.

— Да, да, — вспомнил Кухаркин. — На вафлях имена были написаны разные: Валя, Таня, Ира, Вова…

«Назовет «Света» или не назовет?» — думал Николай Иванович.

Кухаркин имени Света не назвал.

В кафе, хлопнув дверью, вошли молодой парень и девушка. Веселые, гордые своей красотой, акселерацией, уверенностью. Они купили сигарет. И ушли — опять громко хлопнув дверью. Николай Иванович подумал, что розовый свитер все-таки облегает грудь девушки слишком вызывающе, но может, теперь такая мода.

Кухаркин, казалось, не замечал ничего. Он выпил. И молча, без всякого выражения в глазах, смотрел на кирпично-красную этикетку бутылки. Потом он сказал:

— Вам нужны доказательства?

— Убедительные, — неожиданно твердо произнес Николай Иванович. И тоски и растерянности больше не было в его глазах, будто слизал их ветер, ворвавшийся в дверь, когда ее открывал парень.

Кухаркин повертел пустой стакан, вглядываясь в дно, словно ожидая увидеть рисунок. Сказал равнодушно:

— У меня нет таких доказательств.

— Интересно получается. — Николай Иванович нахмурился, побелел лицом, от чего нос его заострился, выглядел длиннее обычного. — О Ловикове рассказывал мне отец. Они были фронтовыми друзьями. Я шесть лет по крохам собирал материал о боевых подвигах Володи Ловикова. Педсовет подготовил ходатайство о присвоении его имени нашей школе.

— Я разговаривал с директором, — начал недовольно оправдываться Кухаркин. — Я ничего, не против.

— Петр Игнатьевич, в ваши годы пора знать: чтобы сделать человеку хорошее, нужно ой-ой сколько приложить усилий, а чтобы опорочить, достаточно одного поганого слова.

— Это вы сгущаете, — поморщился Кухаркин, наливая вино в стакан. — Прошли те времена…

— Вчера директор решил задержать ходатайство педсовета. Захар Матвеевич добрый и умный человек, но даже он мне сказал: «Николай Иванович, есть сомнения, и мы должны их проверить». Получается абсурд: для того, чтобы сделать доброе, я должен проверять ваши бездоказательные сомнения. Не вы их обязаны доказывать, а я обязан проверять.

— Ловикова видели в плену, в одном из лагерей в Восточной Пруссии.

— Кто видел?

— Человек по фамилии Мотивин. Шофер автобазы в городе Горьком.

— Вы знаете его адрес?

— Да. Горький, улица Вокзальная, семь, квартира три.

— Прочтите это. — Николай Иванович вынул из бумажника сложенное вчетверо письмо, развернул и положил перед Кухаркиным.

— Четырнадцатого ноября — число верное… А про то, что убит… На меня тоже домой пришла похоронка.

— Так нельзя… Это запрещенные приемы. Если я буду пользоваться ими, то могу утверждать: вы погубили отделение и сваливаете вину на другого, стремясь уйти от законного возмездия…

— Слушай, щенок, — сузил глаза Кухаркин, — за такое старые солдаты бьют по морде… — Загорелое лицо Кухаркина побурело и постарело. Произносил слова он трудно. — Но я прощаю тебя. Вижу, добро руководит тобой, а не зло.

Он поднял стакан, сделал большой глоток. Потом поставил его. Сказал теперь без злобы, почти добродушно:

— Прежде чем говорить ерунду, выслушай, как это было.