Дождь перестал, но воздух был влажным, и вода чавкала под ногами, как на болоте. Тьма не давила, она струилась сизым, неверным светом. И было ощущение, что все-таки за тучами плавает луна, потому горы и смотрятся на этом низком сероватом небе.

Локтев шел впереди взвода. И рядом с ним нога в ногу шагал Чугунков. Как выяснилось, он был родом из здешних мест, хорошо ориентировался в горах и не один раз поднимался на высоту Сивую.

— Вот она, — сказал Чугунков и указал рукой в темноту. — Видите?

Но Локтев ничего не видел.

— Близко уже! — В голосе Чугункова звучала гордость: не зря доверился ему взводный. — Перейдем лощину — и на месте.

Они шли осторожно, не выдавая себя ни огнем самокрутки, ни громким говором. И вскоре Локтев действительно увидел темную, уходившую в небо махину.

— Она? — прошептал он.

— Сивая, — тихо ответил Чугунков.

И тут же Локтев увидел направленное на него дуло автомата. И услышал выкрик:

— Hände hoch![7]

Крова у них не стало. Семья Мартынюк жила теперь в саду под виноградом, который гибкими лозами своими оплетал деревья, образуя некое подобие шатра, высокого, зеленого.

Любаша, Степка, Ванда неотлучно находились возле щели, а точнее, возле кроватей, стоявших рядом под грушей.

Налеты участились. Сирена гнусаво завывала пять-шесть раз на день. Нина Андреевна не успевала по тревоге прибегать домой. И страх за детей извел ее. Тут еще муж письмо прислал.

Он, конечно, читал в газетах про туапсинское направление и настаивал на их эвакуации. Ему легко было настаивать, потому что он не имел и понятия, как им тут достается. А Нина Андреевна, хлебнув лиха в Георгиевском, боялась срываться с места. Зашила в одежду Степки и Любаши молитву. И все. Молитва начиналась страшными, непонятными словами: «Живы в помощи вышнего, крова бога небесного…»

Ванда жила с ними.

Беатину Казимировну похоронили во дворе, ибо никакой возможности отвезти ее на кладбище не было. Никто не смог бы и представить, где можно взять машину. Да и сама поездка потребовала бы часа три времени. Оказаться же на такой срок вдали от спасительной щели в те дни, когда город бомбили много раз в сутки, было просто боязно.

Витькин дед молча сколотил гроб из старых досок. Помог вырыть не слишком глубокую яму. Старик старался и потел. И Степке стало стыдно, что он бросал к нему в сад гранату.

Тело предали земле рано утром. Возле холмика, на котором белело много камней, стояли дед и сноха Красинины, баба Кочаниха, Нина Андреевна, Любаша, Витька, Ванда и Степан. Ванда вытирала слезы маленьким, запачканным глиной кулаком. У остальных лица были скорее озабоченными, нежели скорбными.

Потом Ванда и Любаша украсили могилу цветами. Вечером вернувшийся из города дед Кочан приволок высокий металлический крест давней, но добротной работы. Никто не уточнял, где дед раздобыл его. Ванда поцеловала деда в небритую щеку. Он растрогался и немного прослезился, хотя никогда и не был знаком с Беатиной Казимировной.

— Вот оно выходит как… — произнес дед Кочан. И снова повторил: — Вот оно выходит…

Что выходит, он так и не пояснил. Нина Андреевна поднесла ему полстакана водки. Он выпил ее как воду. И вдруг сказал:

— Собирайтесь все к нам. Зачем же с детьми и под открытым небом?

Но они уже привыкли жить в саду. И отказались.

Виноградные листья не мешали считать звезды. Это можно было сделать, лежа в постели.

Любаша и Ванда спали вместе. Их белый пододеяльник был хорошо виден. И кровать была похожа на парусную лодку.

Степка слышал, как Ванда говорила Любаше:

— Завтра напишу папе письмо.

— А как будешь писать?

— Я уже подумала. По правде. «Здравствуй, папочка. Нас постигло большое горе. Нашу маму убило осколком. Я осталась одна…»

Очень, очень ему было жаль Ванду в ту минуту. И Степка, наверное бы, расплакался, если бы дворняга Талка, которую на ночь привязывали к дереву, вдруг громко не залаяла и не бросилась на кого-то. Степка соскользнул с кровати.

— Пошел вон, кабыздох! — сказал чей-то знакомый голос.

Около крыльца стоял человек в военной форме и размахивал пистолетом.

— Эй! Хозяйка! Есть здесь живая душа?

— Талка! — крикнул Степка. — На место!

И побежал к военному, потому что узнал его. Это был шофер Жора.

Левая рука Жоры висела на перевязи, и бинт был широкий, но, наверное, не очень свежий, потому что он не белел в темноте, а просто был светлее, чем гимнастерка.

— Какого черта вы здесь сидите? — громко, без раздражения спросил Жора. И прошел мимо мальчишки, но, сделав несколько шагов, остановился и спрятал пистолет.

Он теперь стоял впереди, напротив разбитого крыльца, и Степка видел его спину, занятую скаткой и вещевым мешком, и голова под пилоткой казалась такой маленькой, что Степан усомнился: шофер Жора это или кто другой?

Из сада, который от калитки выглядел совсем темным, непроницаемым, спешила мать. Она ходила в старых, разношенных галошах, и они чавкали, как земля в слякоть, поэтому Степка и догадался, что идет мать, а не Любаша и не Ванда, хотя ни фигуры, ни силуэта из-за тьмы различить было невозможно.

— Кто здесь? — не очень смело спросила мать.

И Жора узнал ее и поздоровался. И Нина Андреевна тоже признала его, сказала:

— Добрый вечер.

— Поехали со мной в Сочи, — сказал Жора. — Я еду в госпиталь и возьму вас с собой.

— Сейчас все едут в Сочи и в Абхазию, — согласилась Нина Андреевна. Но тут же возразила: — А у меня здесь работа. И что я там стану делать без денег с тремя детьми?

— Я не ослышался? — спросил Жора. — С тремя?

Он был чуточку пьян и вроде бы позировал, а может, Степке только казалось это.

— Погибла соседка. Ее девочка живет с нами, — сказала мать.

— Ванда. Помнишь, я говорил тебе про Ванду? — сказал Степка.

— А, Ванда… Помню, — сказал Жора.

Но, конечно, не помнил…

Степка оставил Жору вдвоем с матерью, которую шофер все пытался убедить переехать в Сочи, и пошел в кроватям.

Ванда и Любаша уже сидели в платьях и поправляли волосы.

— Это приехал Жора. Он влюблен в Любашу. В нее всегда кто-нибудь влюблен.

— Лучше надень штаны, — сказала Любаша.

Возразить было нечего: Степка и позабыл, что, как спортсмен, расхаживал в одних трусах.

— Тепло. Уж не к дождю ли? — рассудительно заметил он, желая перевести разговор на другую тему.

— Я за дождь, — ответила Любаша. — Целую ночь могли бы спать спокойно.

— Под открытым небом? Фантазерка! — засмеялся Степка.

Ванда пояснила:

— Мы уйдем к тете Ляле. Фрицы в дождь не прилетят.

В ее сумке лежали ключи от домика тети Ляли. И домик стоял уютный, зеленый, целый, с закрытыми ставнями, но во дворе, близ дома, не было бомбоубежища. А баба Кочаниха, жившая по соседству, забор в забор, бегала прятаться от бомбежек вверх по улице, к своим знакомым, у которых была очень маленькая щель, и четверо лишних людей едва ли там поместились бы.

Во дворе у Мартынюков была печка. С помощью бабки Кочанихи они сложили ее возле ранней черешни, из настоящего кирпича. Но глина потрескалась. И все знали, что она потрескается, когда высохнет, но песок был только у моря. И они мазали печку жидкой глиной. Сырая, она была такая красивая. А потом появились трещины и сквозь них стал проходить дым, но тяга была хорошая. И мать готовила на печке.

В вещевом мешке у шофера Жоры оказались буханка хлеба, сухари, мясные и рыбные консервы, немного сахару и пачка соли. И еще по куску туалетного и хозяйственного мыла.

Туалетное мыло Жора оставил себе, а все остальное щедро пожертвовал Нине Андреевне. Она принялась вторично готовить ужин. На этот раз были длинные макароны с мясными консервами. А у Жоры еще нашлась фляжка с водкой. И даже Ванде и Степке досталось по глотку. Степка захмелел, и ему захотелось громко говорить и целоваться с Вандой.