Когда перевод был закончен, в комнату вошел барон де Броквилль, высокий брюнет с изящными манерами, решительный вид которого подчеркивали энергично закрученные вверх усы и темные глаза. Он одновременно занимал пост премьера и военного министра. Когда ему зачитывали ультиматум, все присутствовавшие ловили каждое слово с таким напряжением, какое, очевидно, и рассчитывали вызвать авторы этой ноты. Документ был составлен с большой тщательностью, возможно, даже с подсознательным чувством того, что ему предстоит стать одним из решающих документов истории.

Генерал Мольтке подготовил собственный первоначальный вариант. Двадцать шестого июля, за два дня до объявления Австрией войны Сербии, за четыре дня до мобилизации в Австрии и России и в тот же день, когда Германия и Австрия отклонили предложение сэра Эдварда Грея о конференции пяти держав, Мольтке направил этот проект ультиматума в Министерство иностранных дел. Заместитель министра Циммерман и политический секретарь Штумм изменили его, и после внесения поправок министром иностранных дел Яговым и канцлером Бетманом-Хольвегом он был отослан двадцать девятого июля в Брюссель. Необычайные усилия, приложенные немцами, свидетельствовали о том огромном значении, которое придавалось ими этому документу.

Германия получила «надежную информацию», говорилось в ноте, о предполагаемом продвижении французских войск вдоль линии Живё — Намюр, «что не оставляет сомнений в отношении намерения Франции напасть на Германию через бельгийскую территорию». (Поскольку бельгийцы не видели признаков передвижения французских войск, которого в действительности и не было, это обвинение не произвело на них никакого впечатления.)

Так как Германия, утверждалось далее, не может рассчитывать на то, что бельгийская армия остановит французское наступление, она вынуждена в «целях самосохранения» «предвосхитить это вражеское нападение». Германское правительство будет «очень сожалеть», если Бельгия станет рассматривать вступление ее войск на свою территорию «как враждебный акт». С другой стороны, если Бельгия займет позицию «благосклонного нейтралитета», Германия возьмет на себя обязательство «уйти с ее территории, как только будет заключен мир», возместить все потери, причиненные германской армией, и «гарантировать при заключении мира суверенные права и независимость королевства». В первоначальном варианте это предложение заканчивалось так: «… и отнестись с самым доброжелательным пониманием к любым требованиям Бельгии о выплате компенсации за счет Франции». В последний момент Белов получил указание вычеркнуть это упоминание о взятке.

Если Бельгия откажется пропустить германские войска через свою территорию, говорилось в конце ноты, она будет считаться врагом Германии и будущие отношения с ней будут решаться с помощью «оружия». Бельгийцы должны были дать «недвусмысленный ответ» в течение двенадцати часов.

После чтения ноты на несколько минут «установилась трагическая тишина, казавшаяся бесконечно долгой», вспоминает Бассомпьер. Каждый находившийся в комнате думал о выборе, перед которым стояла страна. Маленькая по размерам и недавно получившая свободу, Бельгия упрямо цеплялась за независимость. Однако никому из собравшихся не было необходимости объяснять, к каким последствиям приведет решение об обороне. Страна подвергнется нападению, дома — разрушению, люди — репрессиям.

Немцы, стоявшие у дверей Бельгии, обладали десятикратным перевесом в силе, поэтому окончательный исход борьбы не вызывал сомнений. С другой стороны, если бы бельгийцы уступили требованиям Германии, они стали бы соучастниками нападения на Францию и нарушителями собственного нейтралитета, не считая того, что они добровольно соглашались на оккупацию, получив взамен почти ничего не значащее обязательство, что победоносная Германия в будущем, возможно, и отведет свои войска. В любом случае их ждала оккупация, а уступить, кроме того, означало потерять еще и честь.

«Если нам суждено быть разбитыми, — писал о своих переживаниях Бассомпьер, — то лучше быть разбитыми со славой».

Ван дер Эльст первым нарушил тишину в кабинете. «Итак, мы готовы?» — спросил премьер.

«Да, мы готовы, — ответил де Броквилль. — Да, — повторил он, как бы убеждая самого себя, — за исключением одного — у нас еще нет тяжелой артиллерии».

Только в прошлом году правительство добилось от парламента одобрения увеличения военных ассигнований, который неохотно пошел на этот шаг, придерживаясь строгого соблюдения нейтралитета. Заказ на тяжелые орудия был дан фирме Крупна, которая, естественно, задержала поставки.

Прошел один час из предоставленных двенадцати. Бассомпьер и Гаффье начали составлять проект ответа, в то время как их коллеги стали созывать министров на заседание Государственного совета, назначенное на девять часов. Им не было нужды спрашивать, каким оно должно быть. Броквилль отправился во дворец, чтобы информировать короля. Ощущая лежащую на нем ответственность руководителя, король Альберт необычайно чутко следил за развитием событий за границей.

Он не был рожден, чтобы вступить на престол. Младший сын младшего брата короля Леопольда, он рос незамеченным в глубине дворца под присмотром наставника-швейцарца, бывшего менее чем посредственностью. Семейная жизнь Кобургов была далеко не радостной. Сын Леопольда умер, а в 1891 году умер и его племянник, Бодуэн, старший брат Альберта, и Альберт в шестнадцать лет остался единственным наследником трона. Старый король, тяжело переживавший смерть сына и Бодуэна, на которого он перенес всю отеческую любовь, сначала не обращал внимания на Альберта, называя его «запечатанным конвертом».

Но внутри «конверта» скрывалась огромная физическая и интеллектуальная энергия, которая была характерна двум великим современникам — Теодору Рузвельту и Уинстону Черчиллю, хотя в остальном он нисколько не походил на них. Он был более склонен к самоанализу, они же почти все свое внимание уделяли окружающему. И все же он чем-то походил на Теодора Рузвельта — их вкусы, если не темперамент, во многом совпадали: любовь к природе, увлечение спортом, верховой ездой, альпинизмом, интерес к естественным наукам и проблемам охраны природы. Альберт, как и Рузвельт, буквально пожирал книги, прочитывая ежедневно не менее двух по любой отрасли — литературе, военной науке, медицине, иудаизму, авиации. Он ездил на мотоцикле и мог водить самолет. Особенную страсть он питал к горам, путешествуя инкогнито чуть ли не по всей Европе. Как прямой наследник, он совершил поездку в Африку, чтобы на месте ознакомиться с колониальными проблемами. Он с одинаковым усердием изучал армию, угольные шахты Боринажа или «Красную страну» валлонов. «Когда король говорит, кажется, что он собирается что-то строить», — сказал как-то один из его министров.

В 1900 году он женился на Елизавете Виттельсбах, дочери герцога, который занимался в мюнхенском госпитале лечением глазных болезней. Взаимная любовь, трое детей, образцовая семейная жизнь — все это находилось в резком контрасте с неподобающим поведением прежних правителей, и поэтому, когда в 1909-м он вступил на престол вместо короля Леопольда II, к всеобщей радости и облегчению, это послужило одной из причин роста его популярности. Новые король и королева, как и прежде, не заботились о пышности, принимали кого хотели, проявляли интерес и любовь к путешествиям, оставаясь равнодушными к опасностям, этикету и критике. Эта королевская чета стояла ближе, пожалуй, к богеме, а не к буржуазии.

Альберт был кадетом военного училища в то время, когда там учился будущий начальник Генерального штаба Эмиль Галз. Сын сапожника, Гале был отправлен учиться на деньги, собранные его деревней. Позднее он стал преподавателем военной академии и подал в отставку, когда не смог больше мириться с пропагандированием теории отчаянного наступления, которую бельгийский Генеральный штаб перенял от своих французских коллег без учета реальных условий. Гале также покинул католическую церковь и стал протестантом. Пессимистически настроенный, чрезвычайно строгий и последовательный, он необычайно серьезно относился к своей профессии, как и ко всему остальному. Говорили, что он ежедневно читал Библию и никто не видел улыбки на его лице. Король слушал его лекции, встречался с ним на маневрах. Взгляды Гале произвели на него сильное впечатление: наступление ради наступления и при любых обстоятельствах было опасным делом — навязывать сражение следует только в случае уверенности в достижении важного успеха, а наступательные бои «требуют превосходства в силах».