Кое-как управившись с руками, Гриша умыл лицо, худо-бедно причесался. Платка, само собой, не хватило, так что ладони пришлось вытирать о брюки. Ну, да не впервой.

Прежде чем покинуть умывалку, незадачливый художник внимательно оглядел себя в зеркале. Чтобы чего не пропустить и не прошляпить. Все-таки первое занятие. Хотя, наверное, и последнее. Потому что кувшин не вышел и краски чужие извел, кисточку вон поломал. Хорошо, если молча выгонят, а то ведь и выволочку устроят. Прямо на глазах у ребят.

Грише стало себя жалко. На миг даже мелькнула мысль — не возвращаться в студию, а тихонечко шмыгнуть в раздевалку, схватить куртку и рвануть домой. От стыда подальше. Мысль показалась здравой, он уже двинулся было к раздевалке, но с ужасом вспомнил о портфеле. Вот же растяпа! Оставил в студии где-то у стены. Пришлось возвращаться.

Уже с порога Гриша рассмотрел, что ребята во главе с руководителем студии сгрудились возле его мольберта. Душа разом ухнула в пятки, мокрым ладоням стало невыносимо жарко. Значит, правильно хотел слинять. Жаль, не успел. Сейчас поднимут на смех, отругают, а после выпнут в сорок два пендаля.

— Вон он! В умывалке сидел…

Юные художники и художницы стали оборачиваться на Гришу.

— A-а… Идите сюда, молодой человек, давно поджидаем, — бородатый руководитель поманил рукой.

Опустив голову, Гриша побрел вперед. Все равно как за двойкой к школьной доске. Художники расступились, давая дорогу к эшафоту.

— Ну-с… А теперь, маэстро, посвятите нас в тайны своего творения.

Гриша продолжал смотреть в пол.

— Что же вы молчите?

— Он стесняется, — подала голос Ульяна. — Вообще-то он у нас в классе лучше всех рисует, только об этом никто не знает.

— Отчего же так? Страна должна знать своих героев. — Руководитель студии смешливо повел бровью. — Ну же, маэстро, объясните, какой кистью вы все это рисовали?

— Пальцем, — тихо признался Гришка.

— Пальцем? Каким пальцем?

Кто-то из студийцев хихикнул. Кажется, начиналось… Издевательство. Тут уже и Ульяна не спасет, не поможет. За испорченную бумагу, за кисть его с потрохами съедят.

— Указательным, — пробормотал Гришка.

— Указательным?!

— Ну и мизинцем иногда. Средним тоже… — Гришка покосился на свои руки, соображая, что бы еще сказать. — Безымянным пробовал, только неудобно. Толстый он какой-то…

— Толстый! — пискнул кто-то. Собравшиеся, не сдерживаясь, взорвались смехом. Гриша прикусил губу. Все шло, как он и ожидал.

— Безымянный — толстый!.. — народ заливался вовсю. Кто-то даже пристанывать начал. Гриша настороженно поднял голову. Что-то было не так. То есть да, конечно, они смеялись, но как-то непривычно. Вроде даже и не злобно совсем, и это настораживало даже в большей степени. Кстати, руководитель студии тоже хохотал. Не так громко, как остальные, но тоже не стеснялся.

— Да-а… Такое у меня впервые. — Бородач утер слезящиеся глаза. — Чтобы пальцами — и портрет…

— У меня кисть сломалась, — попробовал объяснить Гриша.

— А почему новую не попросил?

Он пожал плечами.

— Ладно… Только вот что, друг сердечный: получилось все равно замечательно. Даже очень. — Враз став серьезным, бородатый руководитель студии оглядел ребят. — Если человек пальцами рисует такое, представляете, что он нарисует хорошей кистью?

— А может, не получится? — предположил кто-то. — Может, он только пальцами умеет?

— Вот и проверим на следующем занятии. А вы, Григорий, вас ведь Гришей зовут?.. Так вот принесите мне, пожалуйста, какие-нибудь другие рисунки.

— Другие?

— Ну да. Вы ведь рисуете дома?

— В общем, да…

— Вот и приносите.

— А… С-сколько нести? Рис-сунков? — Гриша даже заикаться стал. Он все еще не понимал происходящего.

— Сколько есть, столько и несите. То есть все, что посчитаете нужным. — Глаза взрослого художника смотрели почти строго. — У вас дар, молодой человек. И мне бы очень хотелось, что бы вы отнеслись к этому серьезно.

Гриша не очень уверенно кивнул.

— Прогулять и профукать можно любой талант, — продолжал руководитель. — А можно приложить усилия и получить нечто большее. В каждом из вас таится свое крохотное зернышко, свой изумруд и свой жемчуг. Будете поливать, ухаживать и не лениться — в итоге вырастет замечательное деревце.

— С изумрудными листьями?

— Именно с изумрудными! — улыбнулся бородач. — С сердоликовыми желудями и агатовыми яблочками.

— А может, целый сад?

— Это уж кому как повезет. Может, и сад вырастет. — Руководитель студии похлопал Гришу по плечу. — Главное, чтобы обошлось без крапивы с чертополохом. Упустите свое золотое время — потом за десятилетия не наверстаете.

— Это еще почему?

— Да потому, что выкорчевывать сорняки всегда непросто.

Взор его вновь обратился к Грише.

— Оставьте мне свой адрес с телефоном и непременно приходите в следующий раз. Если это, — бородач указал на Гришин рисунок, — не случайное баловство, то вы просто обязаны взяться за краски. Вы хорошо меня поняли?

Гриша снова кивнул. Странная речь, обращение на вы добили его окончательно. То есть вроде как Крупицына не ругали, и это было непривычно, это было классно. Хотя смысл происходящего по-прежнему ускользал от сознания.

— А с этим? — Гриша сухо глотнул, коснувшись рисунка. — С этим что делать?

— Ну… Честно говоря, я бы взял в нашу студийную копилку, даже с превеликим удовольствием, но… — бородач оглянулся, отыскивая кого-то в толпе. — Но это ведь портрет, верно? А портреты обычно дарят тем, кого выбрали в качестве натуры.

— Ой! Я возьму, обязательно возьму! — Ульяна захлопала в ладоши. — Алке тоже портрет подарили, но у меня лучше!

Лучше? Гриша не верил ушам. Снова перевел взгляд с багрово-зеленого рисунка на Ульяну. Да что же это такое? Или прищуриваться умел не только он один?

На плечо ему снова легла взрослая рука.

— Советую подписать и поставить дату. Но главное, — голос бородача стал тише, — не задирайте нос, Григорий Крупицын, и не расслабляйтесь. Поверьте, вам надо еще много работать, чтобы подружиться с объемом и цветом. Вы близки к тайне, но видите только ее отблеск. Чтобы подойти ближе, уловить ее аромат, нужно очень и очень потрудиться…

Бородач говорил что-то еще, но картинная речь его ускользала, спиралью ввинчивалась куда-то в потолок, и Гришка стоял — бревно бревном, мало что соображая. Но даром слова взрослого не пропадали, записываясь на внутренний магнитофончик, и теплилась надежда, что дома, прокрутив запись по десятому и тридцать третьему кругу, он что-то наконец поймет.

Домой они шагали уже со Степаном — тем самым плечистым пареньком. То есть в простенькой дубленке да в валенках он уже и на штангиста не походил. Скорее на этакого мужичка в ушанке и полушубке овчинном. Не с ноготок, конечно, но все равно — откуда-то из некрасовских стихов. Было в нем что-то лесное, почти таежное. Не горожанин, словом. Ну а вместе они пошли, потому что, во-первых, оказалось, по дороге, а во-вторых, как ни странно, Степе тоже понравилась Гришкина мазня.

— Мы ведь до портретов еще не доросли, а ты взял и выдал. Да еще вон какое! Видал, как все в осадок выпали?

— Тебе, правда, кажется, что получилось?

— Факт, получилось! Вон как Улька его схватила. Дома в рамочку вставит, на стену повесит.

Гриша заулыбался.

— Так ей родители и позволят.

— А почему нет? Это тебе не уличная заказуха. У тех все прилизано, а тут все по-настоящему.

— Так ведь зеленота сплошная!

— Ну, с цветом, конечно, перебор… А с другой стороны абстракционисты тоже выделывались — чем только не малевали! И ругали их поначалу, выставки разносили. А все равно — вон сколько интересного после себя оставили. Авангардисты, имажинисты… Кто-то в кубизм с футуризмом кидался, кто-то в сюрреализм. У Модильяни свои миры, у Пикассо свои. А еще Шагал был, Дали…

— Я вообще-то в этом не очень… — Гриша стеснительно передернул плечом. Признаваться, что о рассказываемых художнических течениях он слыхом не слыхивал, было почему-то стыдно.