- Неужели страх так властен в этих старых стенах, - спросил офицер, когда за хозяином затворилась дверь, - что ваши дамы считают необходимым прятаться, когда еще ничего неизвестно о высадке неприятеля?

- Имя Поля Джонса наводит такой страх на это побережье, - холодно ответил Диллон, - что не только обитательницы аббатства Святой Руфи боятся его.

- А! Этот пират завоевал себе отчаянную репутацию после дела при Флэмборо-Хед. Но пусть он попробует вторично затеять Уайтхевнскую экспедицию на эти берега, покуда они охраняются моим отрядом, даром что он составлен из рекрутов!

- Согласно последним донесениям, он благополучно пребывает при дворе Людовика, - ответил Диллон. - Но, кроме него, есть еще головорезы, которые разгуливают по морям под флагом мятежников, и от двух-трех таких неудачников мы имеем основания бояться личной мести. Именно они, мы надеемся, погибли во время вчерашней бури.

- Хм! Надеюсь, они отпетые негодяи, иначе ваши надежды противоречили бы христианскому учению и…

Он хотел было продолжать, но отворилась дверь, и вошел сержант, который доложил, что часовой задержал проходивших по дороге мимо аббатства трех человек, по одежде похожих на моряков.

- Пропустить их! - сказал капитан. - Неужто нам нечего больше делать, как останавливать прохожих, словно разбойников на королевских дорогах! Дайте им хлебнуть из ваших фляг, и пусть эти болваны проваливают! Вам было приказано бить тревогу, если какой-нибудь неприятельский отряд высадится на берег, а не задерживать мирных подданных, направляющихся по своим законным делам.

- Прошу прощения, ваша честь, - возразил сержант, - но эти люди вроде чего-то высматривали вокруг аббатства. При этом они дальше обходили то место, где до нынешнего вечера стоял наш часовой. Даунингу это показалось подозрительным, и он задержал их.

- Даунинг - дурак, и пусть он лучше так не усердствует. Что вы сделали с этими людьми?

- Я отвел их в караульную, в восточном флигеле.

- Тогда накорми их, слышишь! И хорошенько напои, чтобы не было жалоб, а потом отпусти!

- Слушаю, ваше благородие! Но среди них есть один такой бравый… ну, настоящий солдат! Может, мы уговорим его завербоваться, если продержим здесь до утра… Судя по выправке, сэр, он уже служил.

- Что ты говоришь? - воскликнул капитан настораживаясь, словно гончая, учуявшая след. - Служил уже, говоришь?

- По всему видно, сэр! Старого солдата не проведешь. Я чую, что он только переодет под матроса. Да и место такое, где мы его поймали… Хорошо бы нам задержать его да привязать к себе по законам королевства!

- Замолчи, мошенник! - сказал Борроуклиф, вставая с места и нетвердыми шагами направляясь к двери. - Ты говоришь в присутствии будущего верховного судьи и поэтому не должен легкомысленно упоминать о законах. Но в твоих словах есть смысл. Дай мне руку, сержант, и веди меня в восточный флигель. Я ничего не вижу в такую темную ночь. Боевой офицер всегда должен проверить свои посты, прежде чем играть вечернюю зорю.

После попытки превзойти в учтивости хозяина дома капитан Борроуклиф удалился на выполнение своей патриотической миссии, с дружеским снисхождением опираясь на руку подчиненного.

Диллон остался за столом один, пытаясь отразить таившиеся в его груди злобные чувства насмешливо-презрительной улыбкой, которую увидел только он сам, когда в большом зеркале отразились его угрюмые и неприятные черты.

Но мы должны поспешить за стариком полковником в «монастырь».

Западное крыло обители Святой Руфи, или аббатства, как все называли это здание, сохранило мало признаков своего первоначального назначения. В верхнем этаже по обеим сторонам длинной, низкой и темной галереи было множество комнатушек, которые прежде, вероятно, служили кельями монахинь, обитавших, как рассказывали, именно в этой части аббатства. Но первый этаж еще лет сто назад был перестроен на новый лад с сохранением, правда, кое-каких черт старины, дабы удовлетворить всем требованиям комфорта, как его понимали в начале царствования Георга III. Поскольку с тех давних пор, как здание сменило свой духовный характер на светский, это крыло было предназначено для хозяйки дома, и полковник Говард, вступив во временное владение аббатством, сохранил такое распределение, пока в ходе событий покои, отведенные его племяннице, не превратились в ее тюрьму. Но так как суровость старого солдата столь же часто вытекала из его благородных качеств, как и недостатков, это ограничение свободы, угнетавшее молодую девушку, было единственным предметом ее жалоб. А чтобы наш читатель сам мог судить, в каких условиях жили затворницы, которых, пожалуй, нам пора представить, мы без лишних слов перенесем его в занимаемое ими помещение.

Гостиная аббатства Святой Руфи, по преданию, была прежде трапезной маленького собрания прекрасных грешниц, искавших в этих стенах убежища от мирских соблазнов. По-видимому, число их не было велико, а пиршества их не были пышными, в противном случае они не могли бы здесь разместиться. Все же комната была немалых размеров, уютно обставлена, хотя и без особой роскоши; глубокие складки занавесей из синего узорчатого шелка почти скрывали стены, где находились глубокие окна; кожа с затейливым золотым тиснением украшала две другие стены. Широкие диваны красного дерева и кресла, обитые тем же шелком, из которого были сшиты занавеси, вместе с турецким ковром, бархатистая поверхность которого играла всеми цветами радуги, оживляли мрачное великолепие огромного камина, тяжелых карнизов и замысловатой резьбы массивных панелей на стенах. В камине ярко пылали дрова - это был каприз мисс Плауден, которая со свойственной ей живостью утверждала, что «уголь годится только для кузнецов да англичан». Кроме веселого пламени в камине комнату освещали еще две восковые свечи в тяжелых серебряных шандалах. Одна из них стояла прямо на пестром ковре, мигая от проворных движений расположившейся подле нее девушки. Поза этой девушки, ползавшей на коленях по ковру, приличествовала грациозному ребенку, и человек, не осведомленный о цели ее занятий, нашел бы ее поведение в высшей степени странным. Вокруг нее в беспорядке валялись шелковые лоскутки самых различных цветов, и она ловко перекладывала их, образуя всевозможные контрастные сочетания, словно выбирала в лавке торговца материю, идущую к ярким краскам ее смуглого лица. Темное атласное платье плотно облегало ее тонкий стан, подчеркивая изящество маленькой фигурки, черные глаза блеском и живостью могли посрамить кисть итальянского живописца. Несколько розовых лент, приколотых с кокетливой небрежностью, казалось, были всего лишь отражением румянца.

На диване, несколько поодаль, полулежала другая девушка, одетая во все белое. Возможно, что временное заточение сделало ее несколько равнодушной к своей внешности, а быть может, просто гребень не мог сдержать все богатство ее волос, соперничавших по цвету и блеску с вороновым крылом, ибо они вырвались на волю и, окутав плечи блестящей шелковистой волной, рассыпались по платью и узорчатой обивке дивана. Маленькая ручка, которая, казалось, сама стыдилась своей прекрасной наготы, поддерживала голову, тонувшую в пышных прядях волос, подобно алебастру в окаймлении черного дерева. Из массы темных локонов, венчавших весь этот скромный шлейф волос, который окутывал девушку с головы до пят, выступал покатый, ослепительно белый лоб, оттененный двумя изогнутыми стрелами бровей столь тонкого и безупречного рисунка, будто их создало волшебное прикосновение искусства. Опущенные веки с длинными шелковыми ресницами скрывали глаза, устремленные в пол, словно владелица их предавалась грустному раздумью. Остальные черты девушки трудно описать, ибо они не были ни правильными, ни совершенными, все же, отличаясь гармоничностью, в целом составляли образец женской нежности и изящества. На ее щеках то чуть проступал, то вновь исчезал легкий румянец, меняясь вместе с волновавшими ее чувствами, и, даже когда она спокойно размышляла, он, казалось, украдкой скользил по ее вискам, а потом снова оставлял лицо пугающе бледным. Роста она была несколько выше среднего, сложения весьма приятного, а ее маленькая нога, покоившаяся на шелковой подушке, имела приятную округлость, которой могла бы позавидовать любая представительница прекрасного пола.